Фольклорный ансамбль «Комонь» выпустил альбом «Из-за лесу» — сборник песен из разных регионов России, переосмысленных в современном звучании. Специально для «Сноба» Олег Соболев поговорил с участниками проекта — о фольклоре как живом искусстве, авангардной природе народной песни и тонкостях её осовременивания.
Сноб: Как вы все познакомились?
Я с Пашей была знакома еще до «Комоня», у нас была общая музыкальная тусовка. Все сошлось довольно естественно: нам с Ильей оказалось близко то, что делает Паша, а ему — то, что делаем мы. Постепенно все оформилось в совместный проект.
Я организовывал перформанс, где по задумке нужен был фольклорный вокал. Все произошло буквально за один день: мы это придумали и исполнили. Потом был еще один перформанс, потом — показ мод: в общем, всякие перформативные истории.
Это было в 2017-м или 2018-м. Ансамбль «Комонь» существует с 2017 года, с Пашей как с саунд-дизайнером и композитором мы сотрудничаем с середины 2018 года.
Как сконнектились с Аркадием Пикуновым?
Опять же — одна тусовка. Нужен саксофон — зовём Аркашу. До этого мы сотрудничали с Тимуром Некрасовым, потом решили поэкспериментировать и пригласили Аркадия. И как-то всё прикрепилось, сложилось.
Я не могу не спросить о группе hodila ízba, которая тоже поёт фольклор, из вашей же тусовки. У них только что вышел альбом «Где же ты, Иванька?», его тоже продюсировал Павел. Как так вышло, что релизы совпали? Нет ли ревности или соперничества?
Для меня это два равноправных коллектива — и в портфолио, и в жизни. Никакого внутреннего конфликта нет. Альбом «Комонь» делался дольше, несколько лет. Что он доделывался параллельно с hodila ízba — это случайность.
Это классная история в плане поиска границ внутри себя. Возникла очевидная дилемма: как создать два разных звучания одновременно, когда ты физически не можешь переключить голову? Это оказался крутой челлендж. Нужно было чётко сформулировать музыкальную идею для каждого проекта, чтобы понимать: подходит ли то или иное решение именно «Комоне» или «Избе», и насколько оно отражает суть каждого коллектива. В итоге получилось.
Мне очень понравился альбом hodila ízba, и я бы в итоге не сравнивал его с вашим. Он просто другой по звуку. Звучит менее авангардно, чем «Из-за лесу». У «Комоня» ощутимей экспериментальные ходы. Я прав?
Ты прав. Мы часто выступаем на одних площадках, у нас общие музыканты — и нам самим важно находить и удерживать свой путь. Твой взгляд со стороны — интересный маркер.
Вообще, если абстрагироваться от саунда и говорить только про пение, то русская фольклорная манера для современного слушателя тоже может восприниматься как авангардная, даже инопланетная. У вас была осознанная задача — сохранить именно такую подачу, незнакомую сегодняшней аудитории?
Да. Мы это много обсуждали — и действительно стараемся сохранять манеру исполнения. В современном саунде сложно совсем не отклоняться, но по форме мы держимся традиции: например, сохраняем куплетную структуру, не уравниваем размеры, не сокращаем количество голосов — чтобы в какой-то момент в песне прозвучали все солисты «Комонь». И по манере стараемся различать регионы: хочется, чтобы север звучал как север, юг — как юг.
Да, у вас на альбоме сильный географический разброс исходного материала. Что насчёт диалектов — вы сохраняете их при исполнении или сводите к усреднённому варианту?
В каких-то словах сохраняем диалект. Но совсем сложные моменты иногда опускаем. Наша манера сама по себе непростая для слуха, а диалект — это не набор отдельных слов, а целая система звучания, переходов, интонаций. И когда в песне звучит одно диалектное слово без остального контекста, это может восприниматься странно. Чтобы петь с полной точностью, нужно вести серьёзную филологическую работу. В Воронеже, например, есть ансамбль «Воля», который живёт в среде и досконально работает с диалектом. А мы же москвичи. Если углубляться в каждый диалект, то идея петь фольклор разных регионов просто не реализуется — уйдёт вся жизнь на расшифровку. За чистоту диалектов мы фанатично не держимся.
Насколько вообще сложно было работать с вокальным материалом? На слух некоторые песни кажутся очень непростыми. Например, воронежская песня «Из-за лесу» — по части вокала она звучит особенно сложно.
Мы все в «Комонь» профессиональные вокалисты. Мы — выпускники Гнесинского училища. Там как раз разбирали разные манеры исполнения: как поют в разных сёлах, пели этот репертуар. Когда ты внутри материала, в контексте, многое оказывается вполне понятным и выполнимым.
У «Комоня» есть школа («Комонь Школа», школа народной музыки для взрослых — прим. ред.), и я преподаю в ней вокал тем, кто раньше не пел фольклор. Для них, конечно, такие песни — шок. Но я не даю новичкам слишком сложный материал. В альбом мы тоже не включили совсем уж тяжёлые для восприятия песни: у них настолько насыщенная фактура, что аранжировать их с инструментами было бы почти невозможно.
С песней «Из-за леса» мы вышли из ситуации так: это южнорусское многоголосие само по себе очень плотное, поэтому Илья начинает один, потом к нему постепенно присоединяются остальные, и только в финале мы поём все вместе. Если бы сразу включили многоголосие, для всего остального просто не осталось бы пространства. А нам хотелось, наоборот, раскрыть саму песню — так и родилось решение: один голос, второй, и в конце — полный состав.
Как вообще был устроен процесс работы над треками? Кто что делал?
По сути, было два формата, оба живые. Первый: собирались всем составом, предлагали песни, ребята наигрывали идеи, потом мы фиксировали сырую идею, а Паша уже на её основе выстраивал структуру. Второй: мы заранее записывали песни, уже в нужных тональностях и форме, под ключ, отправляли Паше и говорили: «Паш, можешь с этим что-то сделать?» И дальше работали от этого.
Не возникло ли тогда сложностей с тем, чтобы альбом звучал как единое целое?
Как я уже говорил, этот материал надо было выпустить давно, но всё откладывалось. Концерты, проекты, постоянные дела. В итоге мы вернулись к нему спустя несколько лет. Что-то для альбома было записано ещё в самом начале, что-то — совсем недавно. Поэтому подходы к работе отличались: мы как музыканты менялись, и методы сочинения менялись тоже.
Поэтому, да, нужно было всё привести к единой звуковой канве. В итоге переделал почти всё, чтобы альбом не разваливался, не давал понять, что мы его долго писали. Самый нетронутый трек — первый, «Ты подуй». Остальные я довольно основательно обработал.
Примеров осовременивания фольклора — и у нас, и на Западе — можно вспомнить бесконечно. Но у «Комоня», на мой взгляд, получился по-настоящему оригинальный по саунду альбом. Я не вспомню такой музыке точного аналога. Павел, ты шёл к этой оригинальности как к осознанной задаче или отталкивался от конкретных влияний?
Влияния у меня есть всегда. Это неизбежно. Я пришёл в фольклор через такую, немножечко оккультную историю — через Coil, Current 93, вот всю эту британскую тусовку, которая смотрела на британский фолк через оккультизм. Возможно, это подсознательно повлияло. Но главный инструмент — мой опыт, багаж музыканта: умение переключать контексты, в которых я существую. Важно было понять, чем именно является «Комонь»: это живой, подвижный формат — театральный, перформативный, концертный, постоянно меняющийся. Отсюда и задача — не развлекать, не попадать в формат, а найти органическую краску на стыке слушательского и сценического восприятия. Когда ты понимаешь, что за коллектив перед тобой, музыкальные решения вырастают из этого понимания. Вместе с осознанием границ: что допустимо, а что уже будет не к месту.
А внутренние границы — они всегда есть. Например, старая установка: когда я учился в институте, слушал концептуальную музыку и считал, что прямая бочка — это пошло, слышать такое было почти физически неприятно. Потом я с этим справился и понял, что бочка — отличный инструмент, если он к месту.
Дальше — вопрос: насколько допустимо, работая с фольклором, заходить в танцевальную музыку, условно — в хаус. Раньше для меня это было странно, сегодня — нет. Но нужно постоянно искать грань между искусственным смешением несовместимого и моментом, когда одно действительно раскрывает другое. Когда ты добавляешь не ради фишки, а ради новой музыки. Даёшь фольклору дышать в ином контексте.
Многие вообще относятся к осовремениванию фольклора крайне негативно: мол, фольклор должен оставаться фольклором — пусть его поют в деревнях бабушки и дедушки. Как вы к этой позиции относитесь?
Я в фольклоре с шести лет, сейчас мне тридцать один — и почти всё это время я жила в среде, где считалось, что фольклор трогать нельзя. Но бабушки в деревнях уже не поют. А городской фольклор всё равно меняется — и должен меняться. Прекрасно, что есть коллективы, которые сохраняют его в музейной форме — как музей древнего искусства. Но также важен живой фольклор.
В начале «Комоня» у нас был выбор: поехать на фольклорный конкурс за лауреатством или участвовать в перформансах. Мы выбрали второе — и движение в сторону современного искусства.
Фольклор — это устное искусство. Записанная песня — это слепок момента, и в разные годы в одной деревне песни звучали по-разному. Какая запись правильная? Вот мы изучаем записи 1960–70-х, берём их как основу песен — они правильные? Неизвестно.
Есть у меня любимая история. На вечерках в Москве один из уже взрослых музыкантов настойчиво приносил бас-гитару. Все удивлялись — зачем? А ведь в деревнях играли на том, что было: ложки, заслонки, стиральные доски. Была бы басуха — играли бы на ней. Так, скажем, в Нигерии афробит появился: им гитары завезли — они заиграли.
Проблема в другом — развитие фольклора в России в какой-то момент прервалось. Советская власть запрещала обрядовые тексты, заменяла их псевдо-народными песнями без символики. В итоге сейчас в деревнях чаще звучат советские песни, а не корневая традиция. Мы стараемся старое вытянуть на свет, показать, что оно есть. И, честно — сами до конца не понимаем, что с этим делать.
Маша, Илья, когда к вам в школу приходит ученик, вы ведь сразу даёте понять: фольклор — это живая история. Что важно выйти за рамки парадигмы советской народной песни. Удаётся ли донести эту мысль? Насколько сложно ученикам избавиться от стереотипов и начать делать то, что вы стремитесь вложить?
Я обычно спрашиваю: «Вы слышали когда-нибудь записи из экспедиций? Понимаете, чем мы будем заниматься?» Кто-то говорит: «Нет». Услышав слово «фольклор» или попав на мастер-класс, многие ожидают «Валенки», «Калинку». Но я уже говорила: если сразу дать очень архаичный, сложный материал — вход окажется слишком трудным. Аутентичные, но более доступные песни становятся отличной отправной точкой. Через них все с удовольствием погружаются — и хотят идти дальше.
Вчера, например, обсуждали на первом занятии вечернего курса: с какой эмоцией петь песню, которую только начали учить? Пришли к тому, что нам не нужно равняться на эмоцию записи. На записи поют бабушки — но с какой эмоцией они тогда пели? Радостной. А у нас сегодня первый день, и мы сконцентрированы, осторожны, внимательны.
И вот момент — не обязательно искусственно включать радость. Можно вложить в неё свою сосредоточенность, лёгкую неловкость от первого раза, неуверенность. Завтра та же группа учеников придёт на нереальном драйве, и та же самая протяжная песня вдруг наполняется внутренней радостью, движением, энергией. В следующий — настроение вообще третье: завал на работе, плохая погода, драйв исчез. Я как преподаватель в какой-то момент поняла: не нужно стремиться к ярлыкам вроде «эта весёлая», «эта грустная», «эта нежная». Каждый раз песня будет звучать по-разному. В этот момент начинается настоящий фольклор и настоящая магия — когда не нужно ничего изображать: мы такие, какие мы есть, и поём такими, какие мы сейчас есть.
То есть фольклор — ситуативная музыка. У вас на «Из-за лесу» много импровизации — как вы сцепили с ней ситуативность фольклора?
Для меня фольклор — да, абсолютно ситуативная. Конечно, есть границы: когда мы выступаем как профессиональный ансамбль «Комонь» и поём акапельный концерт, попутно поясняя: «Эта песня звучала в таком-то обряде», — мы не можем опираться на чьё-то плохое самочувствие или настроение. Это сцена, и здесь включается профессионализм.
В студии — другое дело. Как наблюдатель за студийным процессом, я видел, что многие вещи действительно рождались импровизационно. Несколько треков мы в последний момент решили переосмыслить.
Например, песня «Кочеток» — её изначально в альбоме не было. Мы всегда пели другую, но поняли: она не вызывает тех чувств, которые хочется вложить в запись. Пашу это удивило: мы взяли его аранжировку — и спели поверх неё новую песню. Там огромный кусок — чистый джем: мы встали к микрофону, начали петь, Паша сказал: «А давайте эту фразу повторим», и мы просто погнали. Голосами напели структуру — и в финальной версии всё это осталось.
Мы уже говорили: альбом экспериментальный, авангардный. Звук — непростой, манера пения — неожиданная для современного уха, но при этом всё звучит доступно. Возможно, это во мне, как в русском человеке, говорит чувство родства с этим материалом? Или нет? Как вам удалось совместить сложность и простоту?
Нам очень помог концертный опыт. Большинство песен мы много раз исполняли вживую, потому что альбом делался долго. Через сцену, через тело, через реакцию публики лучше всего понимаешь, что работает — а что нет. Сцена отсекает лишнее. Всё, что не проходит через движение, не держится. Публика сразу чувствует фальшь.
Вы упомянули афробит. Илья, у тебя на аватарке в Zoom — симпатичный темнокожий мальчик с гитарой на фоне гор и тропического леса. Он явно не из Воронежской области. Какие ещё музыкальные традиции народов мира вам близки?
Уникальность фольклорного отделения Гнесинского училища в том, что там выпускают не просто «фольклористов», а музыкантов. Даётся широкий спектр возможностей, разрешают многое, дают свободу.
Да, кругозор — дикий. В Гнесинке пели всё: и итальянские, и грузинские песни, и госпел, и фрагменты из записей Алана Ломакса (легендарный американский фольклорист — прим. ред.). Дважды в год проходили академические концерты: блок русского фольклора и блок «иностранщины». Можно было выбрать любую песню — необязательно фольклорную — собрать под неё ансамбль, буквально походить по этажам Гнесинки, найти музыкантов, уговорить, организовать репетиции. Вот, например, на третьем курсе у нас с Машей была курсовая по песням с архипелага Тонга в Океании. Мы её нашли, сняли аудио на слух, придумали перевод — потому что перевод обязателен, — и сделали перформанс.
До поступления я вообще думал делать диплом по африканской музыке — много её слушал. В итоге диплом у меня был по песням Белгородской области. Очень удивился русскому фольклору — не ожидал, что он окажется настолько сложным и многослойным.
На диплом я брала албанскую музыку. Писала всем подряд албанцам в фейсбуке: «Помогите перевести». Отвечали: «Это диалект, уже мало кто его знает». В итоге сидела со словарём, что-то придумывала.
Я, слушая «Комонь», иногда вспоминал Балканы — болгарскую, албанскую, эпирскую традиции. Там есть резкость в манере исполнения — и у «Комоня» звучит что-то похожее. Могли Балканы повлиять?
Не совсем. Вообще, наш звук во многом сформировался под влиянием южнорусской традиции. Мы в концертных программах поём в основном материал из Белгорода, Курска, Воронежа — он нам ближе по духу.
Это не связано с моим дипломом, просто эти песни сами по себе широкие, «дышащие». Особенно белгородские — они сложные: с множеством голосов, меняющимися размерами. Мы пели их больше остальных, поэтому привыкли к этой манере. Южнорусская традиция более прорывная, мощная. А географически она действительно ближе к Балканам — возможно, поэтому возникает ощущение родства.
Афробит я вспомнил вот почему: там видно, как народная музыка, не теряя корней, со временем развилась во что-то новое. У нас такого плавного процесса не произошло — и «как это сделать?» остаётся вопросом. Мы пытаемся.
Фольклор можно брать и соединять с современной музыкой — фольклор и джаз, фольклор и рок, фольклор и техно, — но тогда получается именно синтез жанров, грубое скрещивание. А нам хочется найти новый, ещё несуществующий жанр, чтобы это нельзя было назвать соединением. Возможно, поэтому альбом звучит авангардно. Это эксперимент и постоянный поиск, как и всё, что мы делаем.
Беседовал Олег Соболев
Свежие комментарии