Каждую неделю литературный критик Кирилл Ямщиков выбирает великое произведение и объясняет, почему его обязательно стоит прочитать (или перечитать). На этот раз он берется за «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда — роман, в котором гений и злодейство не просто уживаются вместе, но и «пьют на брудершафт»
Необъяснимо, но факт: одна из самых живых и лживых фраз литературы принадлежит солнечному перу Александра Сергеевича Пушкина. Озвучивают её — поочерёдно — Моцарт и Сальери, герои одноимённой маленькой трагедии. Что за фраза-то? Вот, пожалуйста: «гений и злодейство — две вещи несовместные». Звучит, согласитесь, мощно, размашисто, но стоит за этой мыслью кавардак. Мы знаем, что даже классики порой ошибаются, но в чём промах конкретно нашего лицеиста?
Гений и злодейство рифмуются так же хорошо, как розы и морозы, о чём Пушкин, очевидно, знал и умалчивал. Робкий книжный идеал — совсем не то существо, что корпит над его зачатием. Единственное, чем, наверное, может потешить себя демиург, творец — в данном случае литературный — так это бесконечным увековечиванием своей непутёвости. Человек сложен? Безусловно. Двояк ли? Трояк! Что подтверждает данную мысль? Любой приличный шедевр. Давайте о нём, что ли, и поговорим.
«Портрет Дориана Грея» (1890) — сплошь развёрнутая метафора к пушкинской фразе. В первом и последнем романе Оскара Уайльда есть всё, за что искусство любят и ненавидят, оправдывают и хулят. Нет, не так: в этом романе нет ничего, кроме искусства. Тем он и любопытен. Сюжет, думаю, въелся в голову каждому и каждой, но обговорим: Туманный Альбион, конец XIX века. Живописец Бэзил Холлуорд заканчивает свой главный шедевр — портрет джентльмена Дориана Грея.
Его замечает лорд Генри Уоттон, бездельник-суетолог, чей главный талант — постирония — тогдашнему Лондону ещё не особо известен. Юноша на полотне неправдоподобно красив, шалость удалась, Холлуорд радуется сотворённому чуду, все трое друг с другом знакомятся, и тут-то выясняется, что Дориан Грей — почти витрувианский, то есть — идеальный человек. Нетронутый обществом, верящий во всё хорошее, избегающий всего плохого, короче, отличник, пионер и без двух минут ангел.
Лорд Генри загорается мыслью испортить Дориана Грея тем, что попадётся под руку: цинизмом, болтовнёй и всегдашним лондонским сплином. Вообще — этот товарищ сильно напоминает Арсена Маркаряна; уйма речей, и каждая — готовый нарезанный рилс, что обязательно запомнят и усвоят. «Единственный способ отделаться от искушения — поддаться ему»; «только к священным предметам и стоит прикасаться»; «красота — форма гения, и даже выше, чем гений, потому что она не требует объяснения».
Так и ждёшь, что в урочный час он скажет Дориану Грею: «ничто не истинно, всё дозволено» и вытянет из рукава скрытый клинок. Несмышлёный, совсем ещё молодой Грей впитывает философию лорда Генри как губка и молниеносно вырастает в клинического идиота, заворожённого одной-единственной параноидальной мыслью: красота не вечна, и стареть, конечно же, придётся. Вот бы портрет делал это за него!
Даже при беглом чтении «Портрета» можно заметить, что перед нами не совсем роман — скорее трактат по эстетике с пририсованными по бокам рожками-ножками. Прямого действия кот наплакал, сюжет занятен, но раскручивается ближе к финалу, все безустанно галдят, оценивают и наблюдают, в то время как интрига с портретом — просто-напросто напоминание о покойной тётушке Готике.
«Жизнь есть вопрос нервов, наших фибр и клеточек, в которых возникают мысли и рождаются грёзы страстей. Вы можете считать себя сильным, крепким... Но случайный колорит комнаты или утреннего неба, особенный, когда-то любимый вами запах, приносящий с собою странные воспоминания, случайно попавшаяся строчка забытой поэмы, отрывок музыкальной пьесы, которую вы давно перестали играть, — вот, говорю вам, от чего зависит наша жизнь, Дориан. Браунинг где-то говорит об этом. Наши чувства осуществляются помимо нас».
Повсюду, куда ни глянь, японский фарфор, персидские шелка, тигриные шкуры и павлиньи хвосты — такая, знаете, обязаловка викторианского эксцентрика, китч-рококо, пышный румянец на щёчках капитала. Уайльд нарочито, до смешного декоративен, но за ширмой его стиля проглядывает честность, практически удаль, ведь ещё в предисловии он, ничтоже сумняшеся, признаётся: «всякое искусство совершенно бесполезно».
Итак, в «Портрете» три главных героя, и через них Уайльд куёт полемику. Живописец Холлуорд отвечает за прямой акт творчества, за гениальность, даруемую откуда-то извне; лорд Генри не отвечает даже за базар, а Дориан Грей только и рад грешить, взвизгивать от каждой пошло-притворной мысли своего приятеля. Такой приём отлично срабатывает на тебя в юности; но когда перечитываешь «Портрет», будучи чуть постарше, вмиг становится ясно: гений и злодейство не просто совместны, но и пьют на брудершафт!
Адекватней всего эту сказку-притчу-басню мог бы экранизировать Райнер Вернер Фассбиндер, но, увы, в его динамические тридцать семь лет жизни вместилась только одна проза. С опереточным уайльдовским блудом такой режиссёр справился бы на ура. В самом деле: все в книге только и ждут, чтобы взять и сообразить какую-нибудь глупость, парфюмом смердящую гнусь. Дориан Грей, пустозвон, утверждает собой бессмертный триллер о двойничестве. Но почему именно он?
Да потому что Уайльд не доверяет красоте и осознаёт, что art for art — дорога тупиковая. Изначально совершенный Грей пуст, холост; в нём нет личности, способной наделить пользой эту мраморную, скульптурную, неживую красоту. То, что её ценит конкретный художник, многое говорит нам о вкусах эпохи. Совсем недавно отгремели прерафаэлиты — один другого безумней; Данте Габриель Россетти, позволю напомнить, уложил в гроб к жене пучок стихов, а спустя несколько лет вспомнил о них и ради этого настоял на эксгумации.
То было время Джека Потрошителя, Безумного Шляпника и неулыбчивой Александрины Виктории. Неудивительно, что выходом, освобождением для многих художников тогда являлось неживое, кукольное, декоративное — в противовес слишком обязательной, настаивающей на себе жизни. Уайльд, вне сомнений, фанфан-бунтарь, но главный его вызов был направлен внутрь своих же непредвиденных противоречий.
Красота абсолютна, но бессмысленна, если мы не дадим ей слово.
Так и получается: гениальный Холлуорд творит портрет, который приносит в мир — не ждали? — сплошные беды и несчастья. Слепая вера в торжество красоты, её уместность везде и всюду портит изначально неплохого, можно даже сказать — подающего надежды человека; и, заметим, окончательно губит его дар, так как после Дориана Грея живописец работает всё хуже, скучней, нелепей. Агнец на заклание — в окружении алой и белой розы, шиповника, гадливой пчелы и «абрикосового света летнего лондонского дня».
«Цель жизни — саморазвитие. Выразить во всей полноте свою сущность — вот зачем каждый из нас живёт. Но в наши дни человек боится себя самого. Он забыл высшую изо всех обязанностей — обязанность к самому себе. Конечно, люди все очень отзывчивы; они кормят голодного, одевают нагого. Но собственные их души и наги и голодны. Смелость вымерла в нашей расе. Может быть, её и не было в нас никогда. Страх перед светом, лежащий в основе морали, страх перед Богом, составляющий тайну религии, — вот два начала, которые нами управляют. И всё-таки...».
Лорд Генри прогоняет очередную телегу, но кто он вообще такой? Хромой бес? Докучливый гипнотизёр? Шпион? Скорее — неудавшийся мужчина. Программируя сознание Дориана Грея, он тем самым оттеняет личные промахи и фантазмы, малюет чудеса, которым, естественно, не бывать. Особенно ярко данный вывод иллюстрирует встреча Дориана Грея с супругой лорда, навязчивой до рези в зубах Викторией: «Это была странная женщина; платья ее всегда были как бы придуманы в порыве безумия и надеты как будто в бурю».
Краткой экспозицией Уайльд объясняет нам, что брак лорда Генри оставляет желать лучшего — и что, возможно, не всем словам бравурного господина стоит верить. Однако это понимаем мы, читатели, в то время как бедолага Дориан только и может, что болтать о чепухе и дышать по трафарету. Нарисованный мальчик. Проклятое дитя. Вполне допускаю, что, отпросив у портрета вечную красоту, он всего лишь угадал давным-давно свершившийся ритуал.
«Впоследствии Дориан часто припоминал, — и всегда с немалым удивлением, — что сначала он смотрел на портрет с чувством почти научного интереса. Ему казалось просто невероятным, чтобы такая перемена и вправду могла произойти. А между тем это было так. Неужели существовало какое-нибудь тонкое сродство между химическими атомами, складывавшимися в известную форму и цвет на полотне, — и душой, живущей в нём? Возможно ли, чтобы эти атомы выражали чувства его души? Чтобы они осуществляли видения этой души? Или тут была другая, ещё более страшная причина? Он содрогнулся и, проникнутый страхом, вернулся к кушетке, лёг на неё, глядя на картину с болезненным ужасом».
Наиболее приятная, ласковая из загадок романа — таинственная жёлтая книжечка, которую лорд передаёт Дориану прямо посреди сюжета. Как только о ней становится известно, мир вокруг преображается, и перед читателем восстаёт нечто принципиально иное — десятки страниц путешествий, коллекционерских забав, дуростей и квазифилософских рулад. Что это и зачем? Жёлтый — цвет вполне понятный, к символике его сумасшествия мы даже не притрагиваемся, но о какой книге говорит Уайльд?
С отчётливой вероятностью это роман Жориса-Карла Гюисманса «Наоборот» (1884), протагонист которого, герцог-мудак Жан дез Эссент, сотни страниц не знает чем заняться, ругает поганых буржуа, а сам, тем не менее, довольствуется арсеналом богатого наследника и перчёно рассуждает о латыни. Безумно красивая, ничтожная и поразительная книга, которую Уайльд читал в оригинале и влияния которой не смог бы избежать даже при всём желании. Слишком близки типажи, слишком явен — и тут и там — духовный упадок, червяшки в разлагающемся брюхе западной цивилизации.
«В одном отношении он был счастливее фантастического героя книги: он никогда не знал (да не имел и случая узнать) того довольно нелепого страха перед зеркалами, полированными металлами и застывшей водной поверхностью, которому так рано подвергся молодой парижанин вследствие внезапной потери красоты, прежде обращавшей на себя всеобщее внимание. Эту заключительную часть книги, в которой с истинным трагизмом и несколько преувеличенным пафосом описывалось горе и отчаяние героя, потерявшего то, что для него было выше всего в людях и во всём мире, Дориан читал с какой-то почти жестокой радостью: быть может, в радости, как и во всяком наслаждении, всегда есть доля жестокости».
Убийства и клятвопреступления, которые Дориан наращивает, как мышечную массу, от главы к главе, прямо говорят, втемяшивают читателю: прекрасное жестоко, но не ошиблись ли мы с определением? Что, если «красота — только вестница страха», как написал однажды австриец Рильке? Может, всё дело в том, что красота изначально не про человека, не про нашу с вами будничную мифологию, а потому — очень, очень часто — обманывает и пугает?
Приблизиться к откровению — красоты, идеала, гения, чуда — значит немного перестать быть человеком. Кажется, эта мысль и является ключом к замечательной прозе и поэзии Оскара Уайльда, то ли ирландца, то ли счастливца, то ли творца. Значит, нам остаётся подумать и решить, был Пушкин прав или нет — и что он на самом деле имел в виду под словом «гений».
Не этого же, право, простака-человека, корябающего слова, ваяющего статуи?
Свежие комментарии