Какой была Клавдия Шульженко

В издательстве «Сеанс» вышла книга кинокритика Аллы Гербер «Застой. Перестройка. Кино». «Сноб» публикует отрывок.

Хорошо помню мой первый визит к Клавдии Ивановне Шульженко. Это было днём, часа в два или три. Но казалось, что утро для неё только началось. Она была в халате. На голове какой-то тюрбан.

Очень раздражённая, неприветливая... Просто хоть возьми и уходи. Но мы уже вроде договорились, и она меня не выгоняла, а я очень долго добивалась этой встречи. Стали разговаривать. Всё было невпопад. Как-то не очень она хотела мне отвечать. А потом она вдруг скинула свой тюрбан с головы, пригладила волосы, села за рояль, прошлась по клавишам и преобразилась на глазах. И стала петь: «Руки! Вы словно две большие птицы...» Передо мной сидела звезда, красавица, необыкновенно привлекательная, приветливая, ласковая, тёплая. Это было преображение, какого я и представить даже не могла. Потом она спела «Записку», потом, весело моргнув и подбодрив себя и меня, спела свою «Челиту». Она мне сказала: «Подпевайте!» И я стала ей подпевать. Потом мы пили чай…Я поняла, что она, конечно, человек необыкновенный. В ней очень много всего — буря страстей, чувств, эмоций. Она может быть разной, но по сути своей волшебство, привлекательность, таинственность, очарование этого голоса – это всё в ней, в её характере, её сущности, в её очень сложном, очень противоречивом, по-видимому, внутреннем мире. В те времена я не знала такого дома, такой семьи, где не было бы пластинок Клавдии Шульженко. Её голос звучал везде и всегда.

Вот что интересно: потом такой голос, так необходимый для общения, для каких-то задушевных бесед, был у Булата Окуджавы. Но Булат пришел далеко не в каждый дом, да и пластинок его долго не было, это были только магнитофонные записи (которые мы ходили слушать друг к другу). Редко бывали квартирники — ему же запрещали концерты. Шульженко была признанной, она была, можно сказать, голосом империи, таким же, как и Утесов. Но (и это очень важно сказать) ничего имперского, ничего пафосного, ничего громкого и маршевого в её песнях не было. Это всегда были очень интимные разговоры на самые разные темы: о любви, о счастье, о расставании. Был юмор, был смех, была печаль.

Не случайно во время войны, той страшной нашей Отечественной войны, её голос был необходим там, в окопах. И дело не только в том, что она ездила на фронт. Её голос звучал для каждого. Её песни напевали — где могли, как могли. Слушали радио, когда удавалось. Она пела много и часто, пела каждому. Каждому солдату, который там был, шёл на фронт, шёл на смерть, шёл по-настоящему защищать Родину, бороться по-настоящему с фашистской ордой. Шульженко была необходима. Она мало снималась, она не любила камеру, не любила замкнутое пространство. Ей нужна была аудитория, ей нужен был слушатель, зритель, ей нужна была реакция. Она любила концерты. И на концертах она была поистине королевой.

Есть ли сейчас такой голос, который пришел бы в каждый дом, в каждую семью и стал бы совершенно необходимым? Мне кажется, нет. Другое время. Время не задушевности, не тихого откровения, не интимного шёпота. А именно шёпотом были её песни. Тогда, когда я к ней пришла, она наиграла, напела... Вот такого напевания, мне кажется, сейчас нет. Время другое — громкое, во многом лживое, во многом фальшивое. Голоса искренности, голоса интимности не пробиваются сквозь гром барабанов, фальшивых и чужих нот...

Я очень рада, что я могу снова вспомнить Шульженко, вспомнить этот мой небольшой материал о ней в «Советском экране» и как Клавдия Ивановна встретила меня, села за рояль и запела: «Руки! Вы словно две большие птицы...» Она и сама была большая птица.

Синий платочек

«Советский экран», No 9, май 1975 г.

Она долго не принимала меня: болезнь, усталость, да и вообще о чём говорить. Я настаивала, объясняла: мы делаем юбилейный военный номер, кому же, как не вам...

— Но почему именно я? Вы киножурнал, а в кино я почти не снималась.

— Ну а песни в вашем исполнении? Ведь они сошли с экрана...

— С экрана? Мои песни? Вы что-то путаете.

Путаю? Но разве не она, Клавдия Шульженко, пела в фильмах... Стала вспоминать, в каких именно, и не смогла. А потом поняла: в десятках картин режиссеры призывали на помощь голос Клавдии Шульженко, чтобы обозначить, засвидетельствовать время. И если действие начиналось где-то перед самой войной, то мирная жизнь удостоверяется песней в исполнении Клавдии Шульженко. Она, как знак, как символ времени, напоминает о многом тем, кто помнит, и рассказывает о многом тем, кто тогда ещё не родился. И особенно безоблачной кажется та мирная жизнь, когда сегодня в рассказе о ней за кадром звучит голос Клавдии Ивановны. Голос, с которым связано что-то томительно-юное, зовущее, обещающее. И те, кто жил в то далекое, довоенное время, сразу вспоминают что-то лучшее для себя в нем. И слёзы наворачиваются от того, что руки, чьи-то прекрасные руки «так легко могли проститься». И пахнет таким уютным, домашним, когда «в запыленной связке старых писем» находится одно — самое заветное, «где строка, похожая на бисер, расплылась в лиловое пятно». Это ведь и есть прекрасная, мирная жизнь — встречи, расставания, поступки, «рассудку вопреки», уходящие платформы, на которых прощались навсегда, чтобы в следующей песне встретить новую любовь и услышать старые как мир, но всякий раз удивительные слова.

И несутся поезда, и санки, и кто-то шепчет «люблю», а кто-то — «прощай», и куражится пленительно вспыльчивая Челита, и поют зеленые сады под гармонь известного симпатичного, всеми любимого довоенного Андрюши... Но обрывается мирная песня...

«Вставай, страна огромная!»

И Шульженко поёт за кадром другие песни, и другие воспоминания возникают у фронтовиков. А у тех, кто не воевал, появляется такая нужная людям печаль, такая необходимая молодости тишина, когда они могут услышать биение собственного сердца. Что бы ни промелькнуло на экране, захватывает или не захватывает сюжет, удался актерам эпизод или нет, голос Шульженко действует безотказно. И этот её дар не просто спасает художника, которому без Шульженко не дотянуть сцену, он «спасает» зрителя, заставляя его всякий раз, соприкасаясь с песнями Шульженко тех военных лет, исповедоваться перед самим собой, перед своей совестью...

Шульженко появилась на экране дважды — «Концерт фронту» и «Весёлые звезды». Да, теряя контакт со зрителем, она терялась сама. Ей противопоказаны павильон, камера. Её сцена, её образ, её перевоплощение — песня. Но достаточно зазвучать за кадром «Синему платочку», или в сотый раз «Давай закурим», или «Прощай, любимый город», или «Майскими короткими ночами», когда, «отгремев, закончились бои», и каждый видит свой сюжет, свою войну, своих друзей-однополчан. Значит, она создает не один, а несчетное количество прекрасных образов, имя которым — человек.

«Женька! — кричат мальчишки своему товарищу. — Беги! Твой отец вернулся!» Ничего не происходит, просто бежит мальчик к отцу, а за ним — вся его «стая», вся его странная шалая братва, которая играет в «команду». Но вслед ему несётся голос, он настигает его, бежит рядом, доводит до дома, куда сбежалась вся улица, останавливается рядом с матерью, долго, от первого до последнего слова, рассказывает всю историю про синий платочек, а на экране происходит лишь одно — встреча: без слов, без суеты, просто вернулся человек с фронта. И всю эту сцену зритель «слушает», затаив дыхание, и не может, да и не хочет сдержать слёз. Так «спет» игровой эпизод в фильме молодого невоевавшего режиссера Павла Арсенова «И тогда я сказал — нет...». Он говорит мне: «Невозможно себе представить это время без песен Шульженко».

...Она прошла всю войну, и вместе с ней воевали её песни. С «Синим платочком» шли в бой. До сих пор пишут: «Помнишь, как тут, в сосновом бору, ты нам пела... Помнишь, как мы обещали тебе бить фрицев за каждое слово в твоей песне... Помнишь?..»

Она уже поседела, и неважно со здоровьем. Но через каждую секунду звонит телефон — просят выступить. И если это концерт в честь Победы или её зовут воины, она не отказывается. Она считает себя в великом долгу перед теми, кто воевал. А ведь не было дня, начиная с июня 1941 года, когда бы она не пела. Не было такого места на фронте, куда бы она, испугавшись, отказалась ехать. Пятьсот концертов в блокадном Ленинграде и на фронтах. Но всякий раз, в неизменном концертном платье, строгая и подтянутая, она выходила к солдатам и пела про маму, за чью спокойную старость они должны были теперь воевать, про Андрюшу, которого они не хотели забывать, про Челиту, в которую все были влюблены, и... «Синий платочек», который вёл в бой и помогал людям верить, что их ждут, что когда-нибудь они вернутся к той мирной жизни, где трагедией казались слова, недолгие романы и «чья-то записка в несколько строчек». Мир мечты... Наивный мир, прекрасный мир, который она дарила им в краткие минуты обманчивой фронтовой тишины.