Роман-притча об истории материнства выходит этой весной в издательстве «Дом историй» в переводе Дарьи Расковой. «Сноб» публикует фрагмент.
На обратном пути домой из клиники я чувствую такое нервное возбуждение, такую рассеянность, что в сознание помимо моей воли протискиваются болезненные воспоминания из детства. Я вспоминаю день, когда папа повез меня в зоопарк.
Мы жили в городе, который люди сентиментально прозвали сонным захолустьем. Так было до тех пор, пока в горах не обнаружили какую-то редкую руду, и наше сонное захолустье в одночасье превратилось в бурно развивающийся город. Когда я родилась, по всему периметру города полыхали кучи промышленных отходов, воздух был отравлен дымом и копотью, и население выросло так стремительно, что город раскололся на враждующие между собой районы. Отец говорил, что есть хорошие районы, где улицы прямые, чистые и освещенные и где люди неотступно подчиняются закону, а есть плохие, где улицы грязные и узкие, по ним толпами бродят барыги и бомжи- дегенераты, а люди живут как дикие звери. Между районами пролегала граница, на которой зарево встречалось с маревом. Мы с родителями жили совсем недалеко от этой границы, в доме грязно-желтого цвета. Выглядывая из одних окон, я видела мир, в котором все выстроено ровно и под прямым углом. В окнах на противоположную сторону мне чудились глаза диких существ, смотрящих на меня неотрывно из густой мерцающей чащи.
Моя мать страдала хроническим орнитозом, заболеванием с сильными кожными проявлениями, из-за которых она стеснялась выходить из дома и в итоге лишилась друзей и поддержки подруг. Я знала, что она меня любит, но сама никогда не была уверена в ответных чувствах, не могла разобраться, действительно ли это любовь или же какая-то раздражающая жалость. Мама всегда ходила с побитым видом, и мне были неприятны прикосновения ее сморщенной нездоровой кожи к моей нежной детской, когда она меня обнимала.
Отец, напротив, был компанейским мужчиной с привлекательной внешностью. Каждый вечер они с друзьями собирались вокруг камина, курили сигары и делились горькими размышлениями о жизни, пока дым завитками не заплывал в каждый уголок дома и не начинал выныривать из кухонных шкафов, когда мы открывали дверцы следующим утром. Маме запрещалось появляться в комнате, в которой собирались мужчины, разве только для того, чтобы подать им ужин или опустошить пепельницы, но мне они всегда были рады. В ту пору я была симпатичной девочкой, очень миниатюрной для своего возраста, почти как маленькая куколка, и папа любил красиво меня одевать и заставлял показывать фокусы. Если его друзьям нравились мои фокусы, папа вознаграждал меня пирожными. Его друзья улыбались, обнажая коричневые зубы, и щипали меня за щеку желтыми от табака пальцами, сильно, до синяков. Время от времени мужчина с широкими мясистыми плечами говорил мне: «Я бы тебя так и съел, малышка! Не хочешь, чтобы я взял тебя и съел, а?» И я отвечала: «Ну уж нет, мистер Жирдяй, я предпочла бы, чтобы вы убрали от меня свои грязные лапы, будьте так любезны». Отец готов был выпороть меня за дерзость, но потом замечал, как смешит его друзей мой смелый, совершенно беспомощный отпор, и вместо этого скармливал мне еще одно пирожное.
— Милашка, — повторяли мужчины.
— Миленькая, да, но глупая, — грубо отвечал отец и отправлял меня прочь, а мать, которая все это время подслушивала под дверью, обнимала меня своими загрубевшими руками и говорила, что гордится мной и что я не должна обращать внимания на слова отца.
И однажды настал день — тот день, который я сейчас вспоминаю, — когда отец взял меня с собой в зоопарк. Зоопарк в нашем городе был бедным и разоренным, и самое ценное животное, гигантская неясыть, содержалась в такой крошечной клетке, что не могла встать в ней в полный рост. Птица смотрела на меня через решетку, и мне казалось, что она отчаянно хочет что-то мне сообщить. Сказать, что мы с ней одинаковые, неясыть и я. Что мы обе печальные, дикие, идеальные существа.
— Вот кем ты вырастешь, малышка Тайни, если не научишься мне подчиняться, — сказал отец. — Ты станешь дикаркой, которой место в клетке. Ты уже ведешь себя как дикое животное. Вся в мать.
Птица казалась мне очень грустной. Она лизала кожу, и я повторяла за ней. Она начала ухать, а я — кричать. Отец попытался оттащить меня от клетки, но я сопротивлялась. Я царапалась и кусалась. Вскоре прибежал смотритель зоопарка. Он и раньше становился свидетелем такого поведения и явился подготовленным. Он замахнулся палкой и несколько раз ударил меня, он бил меня до тех пор, пока я не упала и не замолчала. Отец привез меня домой и посадил в комнату без лампы. «Я тебя проучу», — сказал он и начал избивать меня так же безжалостно, как смотритель зоопарка. Несмотря на то, что мать по натуре была человеком робким и обычно делала только то, что говорил отец, той ночью она бросилась мне на защиту, и с такой яростью, что повалила отца на пол, и его лицо исказила гримаса удивления. Потом мама схватила меня и помчалась прямо в мрачное марево, ведомая одной лишь кроваво-красной луной. Сначала она находилась в таком возбуждении, что нашла в себе силы нести меня на руках, но потом ей стало слишком тяжело, и тогда она взяла меня за руку и стала тянуть за собой. Она бежала быстро, так что мои ноги едва касались земли, но, когда возбуждение схлынуло и силы стали иссякать, наш бег замедлился. Мы едва дышали от усталости. Вскоре мамины шаги стали очень редкими, и мне показалось, что ее ступни врастают в землю. Я изо всех сил тащила ее вперед. Мамина рука, сухая и чешуйчатая от хронического орнитоза, стала казаться мне деревянным когтем.
— Мам, пойдем! — шептала я.
Она выпустила мою ладонь.
— Мам?
Мама не отвечала. Она молча показывала на свои ноги. Неужели и правда их длинные пальцы вросли в землю, да так глубоко, что нельзя было сделать и шага? Неужели я и в самом деле видела, как ее ступни пускают корни? А ее кожа и правда затвердела и огрубела, как древесная кора? Неужели из кончиков ее пальцев действительно начали пробиваться светло-зеленые весенние листочки? Или это мой взрослый мозг дополняет воспоминания о той ночи и окрашивает их в такие неправдоподобные цвета, чтобы успокоить мою совесть, ведь я бросила мать одну в лесу? Я слышала крики мужчин и лай собак, они становились все ближе. Перед собой я видела густую чащу. Ветер в кронах деревьев звучал как женский хор, и голоса переливались, словно горла женщин были сделаны из дерева. Музыка гнала меня вперед. И тогда я оставила мать и продолжила свой путь без нее. Мне не было страшно, потому что обо мне заботились деревья, склоняясь надо мной и напевая свои заунывные песни. Они кормили меня, давали утешение, пока Птица Лесная Царица не нашла меня и не привела к себе домой, где научила доверять звуку собственного голоса.
Теперь я не понимаю, почему эта странная история завладела моим сознанием на обратном пути из клиники в моей маленькой машинке. Мое сознание до такой степени заполонили воспоминания, что я вынуждена остановиться на обочине и несколько минут делать дыхательные упражнения, слушая холодную и безжалостную в своей красоте «Арктическую песнь» Раутаваары. Я всегда держу в машине его диск для такого момента, как сейчас.
Свежие комментарии