Автор «Сноба» Лена Грачёва поговорила с лидером группы «Бонд с кнопкой» Ильёй Золотухиным о неловкости за счастливое детство, харизме Льва Лещенко, мойке сортиров на Таймыре, спасительном эскапизме и о том, почему большинство людей — суетные и испуганные, а Александр Сокуров — нет.
Илья, вы производите впечатление очень цельного человека.
Вам это кажется, Лена. Я так не думаю. Не думаю, что самое правильное, что о себе можно знать, — это знать о себе от других людей.
То есть, когда вам говорят в интервью какие-то впечатления о вас, это скорее раздражает?
Да, потому что мне не говорят ничего полезного.
На предпрослушивании альбома вы говорили о коллективности вашего музыкального труда. Мне же кажется, что несмотря на наличие коллектива и некоторый вклад окружающих автора людей в музыку, кино ли, искусство — это довольно авторитарная вещь. Вы считаете иначе?
Да, тут нет демократии. Но считаться со вкусами других людей и ими руководствоваться — разные вещи. Я считаюсь со всеми, но не каждое мнение принимаю. Что, кстати, довольно трудно мне даётся. Я аддиктивный человек, а чужое мнение в этом плане тоже наркотик. Сейчас, когда мы с ребятами относительно давно вместе, я уже могу понять, где они задуряются, а где и правда что-то интересное предлагают. Выбор мой — это авторитарность. Но это не значит, что мы делаем только то, что я говорю.
Когда у вас такое почти производство: группа, тем более хор, много нюансов, большая команда, которую нужно сорганизовать в единый организм, то это, конечно, подталкивает к авторитаризму (даже в хорошем значении этого слова).
Знаете, есть люди, которые входят в помещение, и все вокруг будто немножко ложатся, чуть-чуть осаждаются. Вот я не такой человек. Я суетный, маленький по своим собственным ощущениям. У меня нет дара поглощения пространства, как у некоторых товарищей. Я однажды наблюдал на одном мероприятии, как Лев Лещенко вышел на сцену. Перед ним выступал Антоха МС, он зрителей пытался как-то сильно удивить, разговаривал по телефону на сцене, сидел в кресле, какие-то вот штуки делал. А Лещенко такой: «Здравствуйте, добрый день, я сейчас вам песню спою» — и всё. И все встали как зайчики. Стояли и смотрели одуревшими глазами.
Или вот я сейчас вспомнил, как смотрел репетиции Герберта фон Караяна. Стоит мужик вроде обычный, но все эти лысые виолончелисты, бородатые скрипачи, большие женщины с флейтами смотрят на него, ничего не говорят. Заворожённость. И вся его поза сообщает — сделайте так, как я хочу. А потом репетиция заканчивается, он становится живым человеком, всё, пошли курить. Сейчас таких людей почти нет. Мы все довольно суетные, какие-то испуганные.
Как вы думаете, почему?
Мы испуганные, мы много смеёмся, нам нужно шутить постоянно, пытаться всем понравиться. А люди, которые выходят, а все вокруг стоят как суслики, — не пытаются никому нравиться. Возможно, будет какой-то другой вариант такого рода харизмы, не знаю какой. Я об этом думал примерно две минуты своей жизни, дальше не стал. Наверное, без разницы. Может быть, подумаю ещё. Так бывает, когда вопрос задают, тебе приходится думать об этом ещё раз.
Говорить с шуточками — это же чуть облегчать себе коммуникацию, делать вот этот зазор между настоящим и болезненным.
Мне кажется, наш самый серьёзный современник — это Сокуров. Дело даже не в его фильмах. Я смотрел, читал какие-то его интервью. Человек может сидеть и 40 минут говорить про Моцарта на фоне поля. Это такая клиническая серьёзность, до которой нам всем далеко. Но я хотел бы быть таким человеком.
Раз уж мы про Сокурова, а что вам вспоминается из кино, что-то, что вас сформировало?
«Республика ШКИД» — точно одно из. Тем более я сейчас так часто вожусь с детьми. И вот этот фильм говорит нам, что в любом аду, в любом кризисе можно встретить человека, который поможет, может быть, исправит тебя, укроет тебя под плащом.
А ещё?
Вот дальше думаю про кино. Тарантино — это прямо любимый человек. Как форма — это очень красиво. Как суть — я не понимаю нихрена, но форма очень красивая.
Вы, кстати, как-то уже говорили в интервью, что иногда форма важнее содержания. Это так?
Ну сейчас мне так кажется, да. Сейчас — это относительно вас или относительно чего-то внешнего? По сути я закончился, наверное, где-то на песне «Дом», а дальше моя жизнь и жизнь близких была подчинена тому, как вокруг этого обретётся форма. Суть была сделана, а формы не было. И она выковывалась, вытрахивалась из исходников примерно год. Ну, вы слышали, что получилось.
Вы также как-то сказали, что у вас песни всегда находятся в условном процессе постоянной доработки, то есть вот есть песня, вы начинаете её играть на концертах, смотрите на реакцию людей, что-то меняете, снова смотрите и так далее. Так делают обычно стендаперы. Они обкатывают свои концерты, смотрят, какие шутки заходят, какие нет, выкидывают их. И меня это смутило. А зачем вам привлечение зрителя в процесс работы над материалом?
Я не меняю сути песни. Но меняю форму. Я меняю средства выразительности. Я могу поменять местами какое-то количество строчек, где-то усилить. От такой работы обретается у песни, ну, скажем, золотое сечение.
У вас есть книга, я сразу скажу, полностью её прочитать не успела, скорее по диагонали, но у меня сложилось (возможно, поверхностное) впечатление, что книга и ваши песни написаны как будто разными частями вас. В книге много телесного, бытового, чего нет в текстах песен.
Моя книга — кал. Калище. Она не про добро, а я думал, что про добро. Думал, что про Бога, но Бога там нет, и все, кто ходят в этой книжке в разные стороны, они пытаются его разными способами найти, но ищут что угодно ещё, но не Бога. Такая хтонь. В итоге я понял, что, наверное, это просто чернуха, без какого-то просвета, к сожалению. Но понял уже на презентации книжки, когда было уже слишком поздно.
Почему вы считаете, что богоискание — это важно?
Я так не считаю. Но я перестал говорить о религии в последние несколько месяцев. Какое-то время я говорил — не знаю зачем. Мне казалось, что если прочитал пару книжек Григория Сковороды, то как будто можешь что-то говорить, но быстро понял, что это слишком интимная вещь, которую я к тому же, к сожалению, не могу сформулировать внятно.
Хотя у вас есть интервью с заголовком — «Я неизбежно православный».
Да, это смешно. Но это хорошая формулировка, с ней я согласен.
По некоторым вашим высказываниям сложилось впечатление, что вы не любите песню «Кухни». Как будто это такой успешный, но не слишком любимый ребёнок.
Да нет, «Кухни» — это хороший текст, наверное. Я просто устал её петь. Что угодно хорошее может вас заколебать.
Да, это я понимаю. И возможно, это трактовки интервьюеров, но создавалось впечатление не о том, что она надоела, а о том, что вы сами считаете, что песня вам не нравится.
Может быть, я так сказал. Но сейчас это не так. Если бы я был цельным человеком, как вы говорили в начале, если бы у меня было постоянное не меняющееся чувство реальности, наверное, я бы не давал интервью в принципе, потому что зачем? Один раз сделал и сказал уже всё, что думаешь навсегда.
А как вы вообще ощущаете время, в котором живёте?
Я ощущаю совершенно точно две вещи: а) человек не успевает за временем, в котором он живёт, и б) он не успевает за собой в этом времени.
Мы толком не понимаем, как устроены вещи вокруг нас, как работают все эти кофемашины, айфоны, средства записи. Вот как людям пережить травму интернета? И все такие: всё в порядке, у нас всё нормально, мы просто живём в странном мире. И проблема в том, что мы пытаемся описать то, что наблюдаем, теми же способами, которыми делали это 20, 30, 40 лет назад.
Ваши песни при этом тоже существуют в таком пространстве — немножко не здесь, не сейчас.
Я эскапист, наверное. Но я не могу говорить об этом осознанно, отстранённо. Я хотел бы что-то понимать в этом, посмотреть на себя со стороны... Собственно, наверное, поэтому я и здесь. Но песни — это эскапизм. В большой степени. И они без времени, потому что я не знаю, как о времени говорить.
При этом, в вас ощущается расхождение с вашим же поколением — в отношении родителей, к примеру. Кажется, что это база сейчас — выяснять отношения с родителями, говорить про травмы. А вы ничего такого не говорите.
Я очень боюсь, что родители умрут без моей благодарности. Мы слишком много говорим про травмы, которые нам нанесли наши любящие родители, которые нам нанесла наша замечательная жизнь, полная достатка и счастья. Да, у нас тоже может не всё прям хорошо. Но мы живём в достаточно травоядное время и выросли достаточно довольными людьми.
Ну правда же — не какой-то прям ****** происходит? Как будто не такой клинический? Даже в ковид мы же просто все сели по домам и стали смотреть телевизор, не было такого, что люди в масках горы трупов куда-то вывозили сжигать. Мы не боремся со стихией.
Вот, собственно, у меня возникло ощущение, что успех «Кухонь» в том, что есть огромное количество людей со схожим желанием поговорить о чём-то над травмой.
Когда меня спрашивают про Нефтекамск — ну, со стороны Нефтекамск выглядит как многие индустриальные города. Там нет центра какого-то. Но моё детство прошло в моей семье. Моя семья — не Нефтекамск. Я лет до 16-ти вообще из дома не выходил особо. Да, ходишь в школу на 5 часов в день, приходишь, сидишь, молчишь, спросят — отвечаешь. Друзей лет до 16–17 у меня не было, наверное. Ну, точнее, в совсем раннем детстве были друзья. Но эта детская дружба выглядит иначе: вы бегаете по гаражам, дерётесь на палках. Вот мой папа со мной проживал своё детство, веселился как мог.
Я так понимаю, что вы как раз своими попытками поработать то гроботаскателем, то поехать на Таймыр пытались дополучить жизненный опыт, после тихого благополучного детства?
На Таймыр меня устроил папа. Я говорю — пап, нужны деньги. Он говорит — да? Какие? Я — ну, приличные. Он — ну поехали тогда на Таймыр. И мы поехали. Я там мыл сортиры, бортировал колёса, возил дрова с берега Енисея. В тундре же нет деревьев никаких. Там вообще ничего, это Марс. И места, где Енисей смешивается уже с океаном, такой холодный, льды периодически выкидывает на берег — очень красиво, безумно красиво.
Ну а как вы думаете, опыт благополучия — что он даёт?
Если у вас его как-то слишком дохрена, вы частенько становитесь говном. Вы наезжаете на людей на своих «гелендвагенах», и вам ни за что не стыдно. А если у вас благополучие как было у меня дома, то потом становится неловко. Мне неловко, что у всех людей в жизни какая-то фигня: папа пьёт, мама не работает, с бабушкой, дедушкой всё вообще непонятно. А у меня не так, по-другому. Я был счастлив. И мне неловко про это разговаривать с людьми. Чем мне с ними делиться? Они говорят — я вообще с матерью не могу говорить, у меня мать такая скотина. А я сижу, вспоминаю свою потрясающую маму. Конечно, были сложные моменты с ней, с папой. Но мы на то и взрослеем, чтобы любить их ещё больше, бояться, что они уйдут из нашей жизни. Я себя вообще не представляю без них. Они мне нужны. Знать, что можно приехать в Нефтекамск, а их там не будет, — абсолютно невыносимо.
Вы сказали в одном из интервью, что хотели бы побывать на трёх концертах: Летова, U2 и Высоцкого. С чем вы связываете любовь к Летову, которая в последние годы стала прямо общим местом, причём у людей, как будто совсем не близких ему классово?
Я думаю, слава Богу, что он умер до момента признания от всех этих людей. В противном случае он оказался бы как Есенин или Маяковский.
Типа его перемудрили бы?
Его уже перемудрили. Летов — это юродивый. Он хороший поэт. Его местами сложно слушать, но интересно.
То есть вы на его концерт хотели бы примерно из тех же позиций, из которых поговорить с Сокуровым? То есть это интерес к личности?
Да, именно так.
А как в компанию с Летовым и Высоцким вписался Боно?
Он безумно красивый. Я смотрел какой-то концерт, он стоит в этой своей рубашке, потом жилетке на голое тело, здесь у него гитара, длинные волосы. Эта человеческая красота, за которую я люблю Боно, или Coldplay. Да даже Mötley Crüe.
Красота и Летов.
Летов — это сочетание бородатой неловкости и поцелованности в темечко Господом. А Высоцкий — это сочетание такой глубокой настоящей интеллигентности, интеллектуальности и такого крестьянского порыва сказать какую-то такую настоящую правду.
Ну это сложно на самом деле. Мы все пытаемся смеяться, пытаемся сказать друг другу что-то смешное. Как вот «Дайте танк!» в своих песнях. Они немножко ироничные, немножко подмигивают, подкалывают. Я маленький, мама сильнее всех в мире, да? Чуть-чуть смеётся над собой, чуть-чуть над окружающими.
А кто-то берёт и ни над кем не посмеивается, никакого «чуть-чуть». Ничего! Никакой иронии. Просто чистый рассказ о том, кто такой Моцарт. На фоне поля. 40 минут. Или однокадровая съёмка бала во дворце.
Человек не подстраивается под время. Ему плевать, какой век сейчас — XIX, XX или XXI. Он и Моцарт. Меня это впечатляет.
Эта безвременная позиция безальтернативно прекрасна.
Беседовала: Лена Грачёва
На ближайшие концерты группы «Бонд с кнопкой» все билеты проданы. Но анонсированы концерты в следующем году:
14 ноября 2026 года — Москва — ВТБ «Арена»
28 ноября 2026 года — Санкт-Петербург — СК «Юбилейный»
Свежие комментарии