В издательстве «Книжники» вышла книга Эдмунда де Вааля «Письма к Камондо». Предки автора были близки с семейством Камондо — династией еврейских финансистов из Константинополя, прозванных «Ротшильдами Востока». «Сноб» публикует отрывок.
I
Дорогой друг,
я снова провожу много времени в архивах. Сейчас утро, ранняя весна, и в деревьях парка чувствуется еле сдерживаемое желание выразить себя. Листвы пока совсем мало, но еще неделя — и все переменится. Сейчас слишком холодно и сыро, чтобы подолгу сидеть на скамейках, но я сижу. Даже собак не видно. Недавно прошел дождь. Есть особое слово, которое обозначает, чем пахнет в воздухе после дождя: петрикор. Звучит немножко по-французски.
В этот час, кажется, все решительно куда-то устремляются. Энергия, толкающая всё вперед.
Я поднимаюсь и иду по сырой гравийной дорожке, выхожу за большие позолоченные ворота на авеню Рёйсдал и поворачиваю налево, на рю де Монсо. Нажимаю звонок у ворот дома №63 и дожидаюсь ответа.
Я возвращаюсь в архив. Меня так и влечет туда, в чердачные помещения, где сто лет назад находились комнаты для прислуги.
II
Дорогой друг,
я составляю из вашего архива — свой.
Я разбираю описи, машинописные копии, каталоги аукционов, расписки и накладные, памятки, распоряжения и завещания, телеграммы, газетные объявления, визитные карточки с соболезнованиями, планы рассадки гостей и меню, нотные записи, оперные программки, наброски, банковские документы, охотничьи заметки, фотографии произведений искусства, семейные фотографии, фотографии надгробных памятников, счетные книги, записные книжки с перечнями приобретений.
У каждого документа — своя бумага. У каждого — свой вес, текстура, запах. Некоторые проштампованы, и можно узнать, когда получено письмо и когда отослан ответ. Архив — это способ показать, насколько человек добросовестен; здесь чувствуешь, что это место — царство скрытой и плодотворной сосредоточенности.
Иначе зачем столько тонких, почти невесомых машинописных листков, отпечатанных под копирку?
Здесь, на пятом этаже дома №63 на рю де Монсо, среди комнат для прислуги есть одно помещение, заставленное темными дубовыми шкафами. Если верить чертежам архитектора, сделанным в 1910 году, когда-то тут был l’ancien garde-meuble — склад старой мебели. Каждый шкаф забит конторскими книгами, переплетенными сборниками писем и коробками с фотографиями. Отдельные книги лежат плашмя вторым рядом. Это целый мир. Здесь и семья, и банк, и династия.
Мне хочется спросить: вы когда-нибудь хоть что-нибудь выбрасывали?
Я нахожу письма о походах в рестораны с друзьями-гурманами. Нахожу инструкции для садовников по ежегодным пересадкам в цветнике, инструкции для поставщика вина, для переплетчика — чтобы ваша подшивка номеров Gazette des beaux-arts была переплетена в безупречный красный сафьян, инструкции по хранению шуб, инструкции для ветеринара, для бочара, для флориста. Я нахожу ваши ответы на письма маршанов, а пишут они ежедневно.
Вот блокноты, куда вы записывали свои покупки. На первом помечен период: «До 1907 — 22 ноября 1926». На втором — «3 января 1927 — 2 августа 1935». Записывалось все дотошно.
Я нахожу грузовые манифесты, иногда грузами были люди.
Я нахожу манифесты, составленные на вашу дочь. На вашего зятя. На их детей.
Я нахожу все это затруднительным.
III
Дорогой друг,
поскольку я по большей части англичанин, мне хочется расспросить вас о погоде.
Мне хочется узнать, какая погода в Константинополе и в лесу Алатт, где вы охотитесь по выходным с командой егерей «Лион-Алатт» в синих ливреях, и в Сен-Жан-Кап-Ферра, и в море. Ветрено. Я знаю, что у вас была роскошная яхта, но не вполне понимаю, почему вы ее купили: просто потому, что так положено среди богачей, или же для своего удовольствия. По правде говоря, мне больше хочется узнать о вашей одержимости скоростью. У вас самый новый автомобиль, и, борясь с ветром, вы мчитесь на нем из Парижа в Берлин так, что вокруг все только мелькает, и Франция исчезает в клубах пыли, поднятой вашим «Рено Ландоле». 1895 год, вы сидите на высоком сиденье, в кепке, в шоферских очках и кожаном плаще, прикрыв колени пледом, и готовы бросить вызов всему миру. День солнечный. Машина отбрасывает длинную тень. Дорога пуста.
Я думаю и о погоде на картинах Гварди, которые вы приобрели для малого кабинета, le petit bureau. Гондольеры борются с ветром, проплывая мимо площади Сан-Марко. Флажки развеваются. Лагуна окрашена в небесно-нефритовый цвет.
Мне хочется узнать о фарфоровой комнате, где в застекленных шкафах, на шести полках, выставлены ваши севрские сервизы — сервизы с птицами Бюффона и где вы обедаете в одиночестве: глядите ли вы в окно, наблюдаете ли, как слегка качаются ветви деревьев в вашем саду и за ним, в парке Монсо? В 1913 году вы посадили клен, бирючину китайскую, краснолиственную Prunus cerasifera Pissardii — сливу растопыренную Писсарди. Разумеется, вы думали о будущем.
Вот как англичане завязывают беседу. Мы заговариваем о погоде. И о деревьях.
Я еще вернусь к этому.
IV
Дорогой...
Я вдруг понял, что не уверен, как же все-таки правильно обращаться к вам, Monsieur le Compte*.
Я перебираю письма от посредников и маршанов, добивавшихся вашего внимания, вашего покровительства в связи с ежегодной выставкой, вашего снисхождения ради отсрочки платежа по векселю, — и встречаю самые разные высокопарные формы обращения. Мне нравится студенческое приветствие, обнаруженное сегодня утром у одного из ваших друзей по Club des Cent**, который затеял гастрономическое приключение в частном вагоне-ресторане и приглашает вас: Mon cher Camarade***.
Здесь я разрываюсь между нежеланием обидеть и нежеланием зря тратить время. Просто Monsieur — приемлемое и достойное обращение, оно может привести и к сher Monsieur.
Итак, я не собираюсь называть вас по имени — Моисеем, Moïse. А обращаться к вам Камондо было бы чересчур громко: по фамилии уместно окликнуть человека где-нибудь в библиотеке или за большим обеденным столом. Я знаю, что нас связывают сложные узы, но оставим пока это в стороне. Поэтому я и обращаюсь к вам так: друг.
Посмотрим, как мы поладим.
Как мне подписываться под этими письмами, я тоже пока не очень понимаю...
V
Дорогой друг,
я хотел бы расспросить вас о ковре с ветрами. О том, что лежит на полу обращенной в парк большой гостиной, le grand salon.
Это один из девяноста трех ковров, вытканных c 1671 по 1688 год на мануфактуре Савоннери для луврской Galerie du Bord de l’Eau****. Пятидесятый по счету. Четыре ветра, надув щеки, трубят в длинные трубы, реют и колышутся в воздухе ленточки, Юнона и Эол. Вокруг — короны, очередные трубы, увесистые цветочные гирлянды и тугой аканф, золото и синева; такой цвет у морского бриза, обвевающего причалы Галаты. Это очень бодрит, как свежее раннее утро.
Ковер был длиннее, когда вы впервые ступили на него в доме Хаймендалей, собратьев-финансистов, на рю де Константин: у них появились денежные затруднения, и вы купили его у них. Мне приятно было узнать, что устроить покупку вам помог Шарль Эфрусси — он знал и вас, и ту семью, он ведь со всеми был знаком, и у него всегда прекрасно получалось сводить людей, выступать посредником. Шарль мне родня, он очень много значит для меня, это он подтолкнул меня к приключениям.
И пожалуй, мне хочется спросить, замечаете ли вы это. Замечаете ли, что ступаете по воздуху?
По вздохам и выдохам.
*Господин граф (фр.).
** Клуб Ста (фр.).
*** Мой дорогой товарищ (фр.).
**** Галерея на набережной (фр.), прежнее название Большой галереи Лувра, одним фасадом выходящей на набережную Сены.
Свежие комментарии