В начале 1945 года советские войска освободили польский город Освенцим, а с ним и самый известный лагерь смерти, главный символ Холокоста — «Аушвиц». 40 лет спустя архитектор Александр Скокан и художник Иван Лубенников разработали проект реконструкции советского раздела музея-мемориала. Публицист Анатолий Белов по просьбе «Сноба» поговорил с Александром Скоканом об этом проекте.
Вы смотрели «Зону интересов» Джонатана Глейзера?
Да, конечно.
Насколько точно фильм передает атмосферу концлагеря?
По-моему, довольно точно. Там вроде так тихо, спокойно, но отдельные сюжеты не для слабонервных. Горы из ботинок и волос заключенных... Смотреть на это невыносимо страшно.
Вы сами провели на территории «Аушвица» несколько месяцев. Какие лично у вас были ощущения от пребывания там?
Для меня вся эта история, связанная с проектированием экспозиции, имеет два измерения — профессиональное и чисто человеческое. Помню, в первый раз мы с Иваном Лубенниковым приехали в «Аушвиц» в январе 1985-го, но оказалось, что там в это время очень холодно — bardzo zimno, как говорят поляки, — и что местные бараки совсем не отапливаются. Поэтому мы довольно быстро оттуда сбежали. Работать в таких условиях было решительно невозможно.
В следующий раз мы прибыли туда уже, наверное, где-то в конце марта и вплоть до 8 мая занимались экспозицией. Нас поселили в бывшей гостинице для эсэсовских офицеров. Это такая очень качественная архитектура: кирпичные стены, скатная черепичная кровля... Все сделано очень добротно. Номера при этом скорее аскетичные. В фильме Глейзера, кстати, это сочетание простоты — почти монашеской — и основательности, свойственное немецкой культуре в целом, весьма точно отражено. Такая выхолощенная версия бюргерства. В интерьерах все невероятно сухо — никаких тебе ковриков на стенах и тому подобного. Услада для глаз правоверного модерниста, почти Баухаус. Это в чем-то даже превосходит Баухаус по своей рациональности. Ничего лишнего. Как бы профессионально.
Понимаете, весь ужас в том, что с планировочной точки зрения «Аушвиц» — идеальный градостроительный проект. Там был сконструирован целый мир, причем очень грамотно. С поразительной беспощадностью и точностью.
Для кого-то жизнь в этом лагере длилась всего несколько часов: поезд приходил, люди вставали в очередь, и очередь эта была в один конец. А для кого-то это длилось несколько лет. И те, кто жил в этом лагере, успевали привыкнуть к этому месту, завязывали там отношения — дружеские, даже романтические. Один польский офицер во время войны специально проник на территорию лагеря, провел там какое-то время, собрал информацию о происходящем за его стенами, потом сумел выбраться и добрался аж до Великобритании, где рассказал об ужасах «Аушвица».
Такое было возможно?
Оказывается, да! То есть можно было туда внедриться, можно было там просуществовать некоторое время, а позже каким-то образом оттуда даже сбежать… Такая жизнь, да.
Кто пригласил вас заняться экспозицией в «Аушвице»?
Шел 1984 год. Предстояли торжества по случаю 40-летия освобождения концлагеря советскими войсками. Экспозиция СССР была какая-то совсем убогая. Министерство культуры озаботилось этой проблемой и обратилось в Комбинат монументально-декоративного искусства (КМДИ) с поручением обновить ее.
КМДИ назначил на роль руководителя проекта талантливого молодого художника по фамилии Лубенников, который энергично взялся за дело и, собственно, пригласил меня. Как именно он вышел на меня, боюсь, не вспомню. Судьба, что называется. Я тогда еще работал в Институте Генплана, в отделе перспективных исследований и экспериментальных разработок Алексея Гутнова, где к середине 1980-х все стало казаться каким-то бесперспективным. 1984 год я помню как самое глухое и безнадежное время. А тут — выставка в Польше, сложная и трагическая тема. Стало интересно.
Я согласился. Мне тогда показалось, что это дело важнее всех тех умозрительных построений, которыми мы занимались в Генплане. Я подумал, что от такого предложения нельзя отказываться, что, по сути, это акт служения.
И вот мы с Иваном стали думать над задачей и, надо сказать, как-то очень быстро и легко сдружились. Бывают в жизни такие удачные альянсы: он увидел во мне архитектора, а я увидел в нем художника. Тогда же я осознал, что архитектор не художник, что он никогда художником не будет, какие бы красивые картинки он ни рисовал, потому что у него другое полушарие работает. В общем, мы как-то очень удачно друг друга дополняли. Между нами установилось абсолютное доверие.
А времена, меж тем, были лютые — с точки зрения архитектора, дизайнера, экспозиционера, — то есть все было в жутком дефиците. Стройматериалов для монтажа экспозиции в наличии не было: ни плитки, чтобы покрыть пол, ни металлических уголков, ни металлической сетки — все нужно было с помощью разных хитростей «доставать».
Мне еще покойные Илья Лежава и Игорь Пяткин рассказывали, что кирпич было невозможно достать, не говоря уже о чем-то более, скажем так, декоративном…
Идея состояла в том, чтобы, почти не касаясь исторических поверхностей барака, подвесить к перекрытию металлическое «облако» на стержнях, которое состояло бы из тех самых уголков и сетки, на которые вешались бы экспонаты. Еще мы хотели сделать черный пол, но плитку черного цвета было не сыскать. Единственное, что нам удалось раздобыть, — стеклянную черную плитку для химкомбинатов…
Дело в том, что в химических цехах лежит именно стеклянная плитка, потому что стекло не поддается химическим реакциям. Мы с Лубенниковым уложили ее не лицевой, а шероховатой стороной вверх. Поиск уголков и сетки был задачей еще более трудновыполнимой. Мы несколько недель рыскали по каким-то подмосковным металлоскладам в поисках нужных материалов, и однажды нам улыбнулась удача: на нужды советской экспозиции в «Аушвице» администрация выделила небольшое количество «давальческого материала» — так на позднесоветском жаргоне именовались излишки, которые разрешалось на что-нибудь обменять или просто скинуть с баланса. Смех, да и только.
Хочется поговорить о концептуально-философской стороне вашего с Лубенниковым проекта. В этом контексте невозможно не вспомнить Еврейский музей в Берлине, архитектура которого глубоко символична: форма и расположение проемов в его наружных стенах, равно как его планировочная конфигурация, отсылают к образу израненного тела — переломанного, покрытого порезами и изрешеченного пулями. То есть, по сути, деконструктивистская архитектура музея рассказывает о травме, о преступлении. Это одновременно дань памяти страданиям еврейского народа и шрам на теле Германии, напоминание о позоре, который не смыть, и преступлении, которое не искупить.
Я несколько раз обходил этот музей вокруг. Сильная вещь. Но как-то ни разу не довелось побывать там внутри.
Ну, вы были в «Аушвице». Мне кажется, это куда важнее, чем посетить Еврейский музей в Берлине. «Аушвиц» — вот настоящий шрам. Даниэль Либескинд, автор Еврейского музея, стремился передать своей архитектурой тот ужас, который воплощает это место. Он выступал интерпретатором. Вы же работали с первоисточником. Какие инструменты остаются у архитектора, у художника, когда интерпретировать нечего, когда любая имитация, любое драматическое обострение будут восприниматься как фальшь? Вот что интересно.
Действительно, в отличие от Либескинда нам пришлось работать с реальным историческим пространством. Не придуманным, не видоизмененным, а самым что ни на есть аутентичным. Еврейский музей — фантазия, пусть и невероятно талантливая. А здесь не было нужды ничего изобретать. Была скорее обратная задача — рассказать некую историю в заданных партией и правительством идеологических рамках и при этом ничего не опошлить, нигде не соврать. В таком месте, как «Аушвиц», ведь невозможно врать — вся ложь сразу становится явной. Надеюсь, у нас получилось сделать честное высказывание.
Но вообще, кажется, что вы были идеальным кандидатом для решения этой задачи, если вспомнить ваш подход к работе с городской средой, наиболее полно проявившийся в проектах бюро «Остоженка» 1990-х и первой половины 2000-х. Вы, если не ошибаюсь, большую часть жизни проповедовали средовой подход и стали предвестником расцвета того направления архитектуры, которое сейчас принято называть контекстуальным минимализмом.
Наверное, можно и так сказать. Контекст для нас в случае с экспозицией в «Аушвице» был гораздо важнее наших собственных амбиций. Мы, по сути, только мебель вынесли. Ни стен, ни пола, ни потолка мы почти не касались.
А как прошло открытие выставки? Какой была реакция на нее?
Дело в том, что никакого особого открытия не было. Во всяком случае, я его совершенно не помню.
Почему?
Потому что времени было в обрез. Все приходилось делать очень быстро. Под конец мы были совершенно обессилены и опустошены. И это место… Лично мне уже было совершенно неважно, кто там что говорит, какие комплименты. Мы с Иваном и бригадой наших рабочих практически бежали оттуда 9 мая.
В этом году представителей России не пригласили на церемонию в честь 80-летия освобождения «Аушвица». Что вы по этому поводу чувствуете?
Безусловно, большую досаду, потому что это моя страна… Все это, конечно, неприлично. С другой стороны, вокруг происходит столько всего ужасного и не всегда понятного, что удивляться уже ничему не приходится. Во всем этом нам всем еще долго предстоит разбираться. Надеюсь, что время все расставит по своим местам.
Свежие комментарии