Фрагмент из философского романа британской писательницы Саманты Харви, в котором она описывает один день жизни на МКС. Книга вышла в издательстве NoAge в переводе Екатерины Даровской.
В определенный момент пребывания на орбите у каждого из членов экипажа возникает острое желание никогда не покидать ее. Счастье ставит на них капканы, застигает повсюду; его источником становятся самые тривиальные объекты — экспериментальная платформа, пакетик с ризотто и куриной котлетой, панели с экранами, выключатели и вентиляционные отверстия, даже само их узилище из титана, кевлара и стальных труб, даже полы, они же стены, даже стены, они же потолки, даже потолки, они же полы. Опоры для рук, они же подставки для стоп, натирающие пальцы ног. Скафандры, которые дожидаются их в шлюзовых камерах и выглядят немного жутковато. Все, свидетельствующее о том, что они находятся в космосе, — то есть абсолютно каждый предмет вокруг — превращается в капкан счастья, и дело не столько в том, что они не хотят домой, сколько в том, что само их представление о доме изменилось — оно до того разрослось, раздулось, расширилось и разбухло, что просело под собственным весом.
В первые дни на орбите они тоскуют по родным, иногда так отчаянно, что, кажется, тоска выскабливает внутренности; затем волей-неволей осознают, что сейчас их семья — вот эти люди рядом, эти другие на борту корабля, которые знают то же, что знают они, видят то же, что видят они, и им не требуется никаких объяснений. С чего вообще они начнут
дома рассказ о том, что с ними происходило, о том, кем и чем они были? Им не нужно никакого другого вида из окна, кроме того, который открывается из иллюминаторов станции на сужающиеся в пустоту солнечные батареи. Никакие заклепки в мире не заменят этих заклепок вокруг иллюминаторов. Пусть всю жизнь они ступают только по поверхностям со смягчающей подкладкой. И пусть не умолкает этот непрерывный гул.
Космос пытается стереть из их памяти представление о том, что такое день. Он спрашивает у них, что это, они уверенно отвечают: день — это двадцать четыре часа, вот и коллеги с Земли твердят им о том же, но космос отнимает у них эти двадцать четыре часа, швыряя взамен шестнадцать дней и ночей. Они цепляются за свои двадцать четыре часа в сутках, потому что их маленькие, слабые тела не знают ничего другого и привязаны ко времени режимом сна и бодрствования, активности кишечника и прочих биологических функций. Однако их разум освобождается в течение первой недели. Перемещается в сферу иррационального, где не важна смена дня и ночи, и покачивается на шатком горизонте Земли. День едва успевает начаться, а уже близится ночь, подобная тени облака, проплывающей над пшеничным полем. Наступающий спустя сорок пять минут новый день мчится через Тихий океан. Они и вообразить не могли, что это выглядит вот так.
Сейчас они следуют на юг от восточной части России по диагонали через Охотское море, и их взорам предстает Япония в серовато-мальвовом полуденном блеске. Маршрут проходит над узкой грядой Курильских островов, которая вытягивается проторенной дорогой между Японией и Россией. В этом смутном свете острова кажутся Тиэ цепочкой высыхающих следов. Ее страна — бредущий по воде призрак. Ее страна — когда-то виденный сон. Она лежит наискось и выглядит грациозно.
Вытираясь полотенцем после тренировки, Тиэ смотрит в иллюминатор лаборатории и мерно покачивается вверх-вниз. Поселись она на орбите до конца своей жизни, все было бы хорошо. Тиэ могла бы считать, что мать умрет только после ее возвращения на Землю. На ум приходит игра «Горячие стулья»: стульев непременно на один меньше, чем игроков, но пока музыка звучит, все продолжают участвовать, а цифры ничего не значат. Ты не должна останавливаться. Ты должна все время двигаться. У тебя есть эта роскошная орбита, и, пока ты вращаешься по ней, никто и ничто не причинит тебе зла. Пока планета несется галопом сквозь космос, а ты с опьяненным временем мозгом несешься за ней сквозь свет и тьму, ничто не заканчивается. Никакого конца нет и быть не может, есть только круги.
Не возвращайся. Оставайся здесь навсегда. Кремовый свет над океаном так изыскан, облака, колеблющиеся во время прилива, так нежны. В зум-объектив попадает первый снег на вершине горы Фудзи, затем серебряная цепочка реки Нагара, где ты плавала в детстве. Оставайся здесь, где идеальные батареи жадно пьют солнечный свет.
С орбиты человечество представляется ночным созданием. Человечество — это иллюминация городов и светящиеся нити дорог. Днем оно становится невидимкой и его попросту не разглядеть.
Если во время этого витка, второго из сегодняшних шестнадцати, отыщется свободная минутка и они посмотрят в иллюминатор, им едва ли удастся заметить признаки жизни людей или животных.
С приходом очередного утра маршрут приближается к Западной Африке. День выплескивается мощным потоком, стирая все видимые невооруженным глазом приметы человеческого существования. Они пролетают над Центральной Африкой, Кавказом и Каспийским морем, югом России, Монголией, востоком Китая и севером Японии в ослепительно-белом свете. К тому времени, когда в западной части Тихого океана наступает ночь, уже не видно ни стран, ни городов, которые намекали бы на присутствие человека. На этом витке вся ночь бездонно-черная, космический корабль крадется вдоль срединной линии Тихого океана между Новой Зеландией и Южной Америкой, задевает оконечность Патагонии, скользит обратно вверх в сторону Африки, и в тот миг, когда океан остается позади, а в поле зрения неторопливо вплывают побережья Либерии, Ганы и Сьерра-Леоне, рассвет вспарывает темноту, день затапливает пространство, все Северное полушарие снова сияет и делается безлюдным. Моря, озера, равнины, пустыни, горы, устья, дельты, леса и льдины.
Совершая виток за витком, время от времени они воображают себя межгалактическими путешественниками, исследующими новые планеты. На вид необитаемая, командир, говорят они, глядя в иллюминаторы перед завтраком. Не исключено, что там сохранились следы исчезнувшей цивилизации. Готовьте двигатели к посадке.
Свежие комментарии