Сын дворника и горничной, Василий Соловьёв-Седой пришёл в «серьёзную» музыку самоучкой, не зная нот, но с годами занял почётное место в Союзе композиторов. Мечтал о Большом театре, но прославился на радио и в кино. Писал уникальные в своём роде военные «колыбельные» — и был признан «маршалом строевой песни».
Наконец, стал «Седым» задолго до появления серебристой проседи. Автор «Сноба» Александр Морсин вспоминает, как так вышло — в своей новой рубрике о классиках советской музыки.
В 1956 году председателю Союза композиторов Ленинграда, дважды лауреату Сталинской премии и тяжеловесу Василию Соловьёву-Седому устроили выволочку в Москве.
Вслед за ним на критику худсовета нарвался соавтор композитора, поэт Михаил Матусовский. Дуэт представлял студии документальных фильмов свои наработки для картины «В дни спартакиады». Из четырёх композиций положительной оценки удостоилась лишь одна, и та — не самый сложный для Соловьёва-Седого марш во славу бравых физкультурников.
Лирическая тема, на которую делали ставку авторы, приёмную комиссию не впечатлила. «Василий Павлович, мы не узнаём вашего таланта! — вспоминал разгром коллеги Матусовский. — Вы, автор “Соловьёв” и “Вечера на рейде”, написали такую посредственную песню! Это большая неудача. Мы ждали от вас большего».
Выйдя из студии, Соловьёв-Седой проглотил обиду и признался Матусовскому: «Что ж, значит, неудача. Вы написали тёпленькие лирические стихи, а я написал к ним такую же музыку. Ничего не поделаешь».
Если бы не сроки сдачи картины, песне пришлось бы искать замену. Студийная запись подтвердила опасения худсовета: «вялый» номер не удавался ни оперным певцам, ни вокалистам-актёрам. Когда Соловьёв-Седой обратился к тяжёлой артиллерии — прославленному Марку Бернесу — артист, прочитав текст, лишь развёл руками: «Ну что это за песня?».
На самом деле в её звезду не верил и сам композитор. Основную мелодию он сочинил ещё пару лет назад, но, набросав ноты, бросил как черновик.
Едва не единственным, кто поверил в песню, был Владимир Трошин, исполнивший её на Московском фестивале молодёжи и студентов в 1957 году. Песня стала огромным хитом. Через пять лет у неё появились англоязычная и французская версии, её перепели герои поколений — от эстонца Георга Отса до американца Луи Армстронга. Она стала позывным радио «Маяк» и визитной карточкой «Голоса России». Позднее к ней обращались артисты всех жанров, включая Патрисию Каас и Егора Летова.
Когда Соловьёв-Седой и Матусовский представляли песню худсовету, они назвали её «Ленинградские вечера». Это был их последний, самый досадный просчёт: экранные спортсмены набирались сил на базе неподалёку от Москвы.
— «Подмосковные вечера», — быстро нашлись авторы. Самый популярный советский шлягер всех времён и народов был готов.
От импровизатора к песеннику
Будущий композитор увлёкся музыкой благодаря родителям, выходцам из крестьян. От отца получил в подарок балалайку, от матери — граммофон и пластинки с записями романсов в исполнении Анастасии Вяльцевой, любимицы публики ещё царской России.
Без труда освоив балалайку, юноша перешёл к пианино. Поначалу это был инструмент тапёра в одном из кинотеатров, где взявшийся из ниоткуда вундеркинд вдруг стал бегло подбирать мелодии. К 18 годам он уже озвучивал киносеансы, подрабатывал пианистом на Ленинградском радио и аккомпаниатором у гимнасток.
Слушательский опыт Соловьёва (ещё без приписки «-Седой») питался из нескольких источников: в доме звучали колыбельные псковских предков, в кино — импровизации, в концертных залах — крупная форма. Отсюда же его авторский почерк, его мышление мелодиста.
В музыкальном техникуме на Соловьёва смотрели с подозрением: на вступительном конкурсе он, в отличие от большинства юных дарований, не представил авторских разработок и отказался играть с листа. Его теоретическая подготовка была чуть выше нуля: он не понимал нотной грамоты и путался в понятиях. Его единственным козырем были импровизации на заготовленные темы, но даже их оказалось достаточно. В самоучке без роду и племени разглядели талант. Через два года он перешёл на композиторское отделение в консерваторию, где уже был один Соловьёв, и потому добавил к фамилии детское прозвище.
«Соловьёв-Седой не приноравливался к фортепианному профессионализму, а действовал за фортепиано подчас наперекор тому, чему его учили, — писала искусствовед Софья Хентова. — Его правая рука с короткими толстыми пальцами перекатывалась по клавиатуре с удивительной ловкостью, почти не поднимаясь над инструментом, а левая изобретала звучания, напоминавшие наигрыши балалайки. Выходило, что в его фортепианные импровизации включалось нечто от приёмов русских народных инструментов, от их тембров и красок».
Учёба позволяет ему пробовать себя в разных жанрах, и он охотно мнит себя универсалом. Берётся за симфоническую, камерную, эстрадную музыку, работая над дюжиной партитур одновременно. Тем не менее в середине 1930-х, когда массовая советская песня начинает набирать обороты как стиль, госзаказ и способ заработка, Соловьёв-Седой делает судьбоносный выбор: его место — среди песенников. Чем он хуже Дунаевского? Он продолжит утверждаться на ниве крупномасштабных полотен, сохранит амбиции оперного композитора, но уже по остаточному принципу. Куда больше его увлечёт то, что звучит по радио и в парках, — песни-вспышки, трёхминутные сюиты для танцев и хорошего настроения.
Впрочем, первые тексты, под которые звучит его музыка, никакого отношения к романтике не имели. Это были вирши из «живой газеты» «Красный коммунальщик», озвучивавшей свежие новости и распоряжения органов власти в перерывах концертов и спектаклей. «Коммунальщик» приучил Соловьёва смотреть на тексты глазами редактора: он постоянно отправлял предлагаемые куплеты на переделку, цеплялся к словам и требовал ясности мысли.
Через несколько лет его песни обрели локальную известность, их подхватил Утёсов, для театра с ним был готов работать сам Булгаков. Подготовка к творческому рывку в одночасье завершилась весной 1942-го, на второй год войны. По словам Соловьёва-Седого, он вдруг осознал, что лучшая песня — не та, что все с удовольствием слушают, а та, что все вместе поют. И это была его песня.
Солдатство как психология
Историки советской поп-культуры не дадут соврать: одна из первых песен Великой Отечественной войны — «Играй, мой баян» — принадлежала Соловьёву-Седому. В ней звучала отповедь врагам на стихи Людмилы Давидович. Уже 24 июня 1941 года композиция прозвучала в эфире Ленинградского радио. Тем интереснее, что одна из последних песен лихой военной годины — тоже его. «Давно мы дома не были» появилась в окружении танковых войск под Кёнигсбергом в конце апреля 1945-го.
«Война всколыхнула то “чувство солдата”, которое жило в Соловьёве-Седом с детских лет. Солдатом был его отец, он сам видел солдатскую службу в детстве, будучи с отцом в Финляндии в Первую мировую, — писала Хентова. — Солдатство как психология — верность, храбрость, долг — было близко их крестьянской семье, и это передалось композитору».
Всего за четыре военных года Соловьёв-Седой создал почти 70 фронтовых произведений, в том числе на свои собственные стихи («Сегодня наш полк наступает»).
Главным из них навсегда останется «Вечер на рейде» на стихи Александра Чуркина — тишайшая панихида по ушедшим в прошлое мирным дням и стоическое принятие неизбежного. Песня-предчувствие, песня-приговор.
«Был тихий августовский вечер. На рейде стоял корабль, какой-то матрос играл на баяне, другие ему подпевали. Когда я подумал, что, возможно, эти матросы сегодня поют, а завтра участвуют в сражениях, и кто знает, кто из них вернётся домой. Мне захотелось написать об этом вечере песню», — вспоминал композитор.
Рефрен «Прощай, любимый город, уходим завтра в море» Соловьёв-Седой написал сам.
Сложно представить, но поначалу песня вызвала у цензоров сомнение и спровоцировала донос. Согласно ему, в «Вечере на рейде» нет ни намёка на Советский Союз, Красную армию или Красный флот. Мол, при желании песню легко представить в устах немецкого солдата. Композиторская организация Ленинграда признала песню упаднической и заунывной: она и близко не походила на марш, не клеймила фашистов, не мотивировала, а сочувствовала. Зачем стране, охваченной пожаром войны, столь отъявленное пораженчество? Где грозная сила и голос ярости?
Интонация автора и правда не предлагала грохочущих аккордов и взрывных пассажей, зато в ней слышалась нежность, забота и тоска. А ещё — боль, которую никак не унять.
«Мне сказали, что песня не ко времени, и я согласился», — смирился тогда Соловьёв-Седой. Шёл август 1941 года.
Однако через полгода эстрадный ансамбль, организованный композитором, на свой страх и риск исполнил отвергнутую песню в одной из землянок под Ржевом. «Вечер на рейде» так понравился солдатам, что они принялись её разучивать — кто умел играть, передавал в тыл аккорды, остальные — текст. Вскоре «Встречу» сыграл Центральный ансамбль Военно-морского флота в Москве. Именно тогда, увидев энтузиазм солдат, ринувшихся спасать музыку и слова, словно друга, Соловьёв-Седой пришёл к пониманию сути правильной песни.
Было у него и послесловие к войне, горькое эхо страшных дней. Соловьёв-Седой и поэт Алексей Фатьянов, самый преданный соратник композитора, хоть и младше его на 30 лет, написали цикл «Сказ о солдате». В нём впервые прозвучало пронзительное обращение: «Где же вы теперь, друзья-однополчане?». Песня родилась во время поездок композитора по Сибири, где он выступал на стройках и видел молодых ветеранов, помнящих боевое братство.
Не меньше народной любви было уважение военного начальства. Автор «Соловьёв», «Встречи на рейде» и других песен-писем с фронта был негласно принят в «клуб маршалов» — его считали своим Жуков, Рокоссовский, Конев. Легендарные полководцы называли главного ленинградского мелодиста «маршалом советской и строевой песни».
Советский сувенир
В 1950-х песня, что «слышится и не слышится», вывела успех Соловьёва-Седого на международную арену. «Подмосковные вечера», записанные с первого дубля, пели без преувеличения во всём мире. Во Франции, по словам Мишеля Леграна, шлягер затмил все предыдущие шедевры русской песни, включая «Калинку», чей мотив был сродни национальному символу. «Настоящий сувенир из Советского Союза», — уверял Легран.
Ленинградский композитор Андрей Петров, которому было суждено сменить Соловьёва-Седого на посту главы Союза композиторов, отмечал: «Рождение этой песни — общественно-политическое событие. Долгие годы советская музыка в зарубежном быту ассоциировалась с песней “Очи чёрные”, вывезенной эмигрантами после Октябрьской революции. Отныне “Подмосковные вечера” являются нашим музыкальным символом».
«Выразительная мелодическая дуга песни оттенена сопровождением. Характер аккомпанемента очень интимен, задача его — рисовать обстановку тишины и чуткого сосредоточения переживаний, — писал музыковед Юлий Кремлёв. — Этой же цели служит и хор, напевающий с закрытым ртом ту неясную, мечтательную песню, которая “слышится и не слышится”».
Интересно, что «Вечера» — это неслучившийся вальс. Как так вышло, композитор однажды показал на пальцах: «“Не слышны в саду даже шорохи”, — пропевал автор, отстукивая ритм по столу. — На вальс удобно ложится. Мне больших трудов стоило найти ту ритмическую форму, которую вы слышите сейчас».
Такой же мгновенной классикой, пусть и менее известной за рубежом, стали его хиты: «Вечерняя песня» («Слушай, Ленинград»), «Пора в путь-дорогу», «Перелётные птицы», «На солнечной поляночке», «Если бы парни всей земли», «Ох, неприятность».
Всего Соловьёв-Седой написал более 400 песен (только с поэтом Михаилом Исаковским — более 30), чей общий тираж составил более 25 миллионов. Его лучшие вещи пели Магомаев, Отс, Бернес, Зыкина.
Злопыхатели причисляли постаревшего маэстро к официозу и членам «нотного политбюро», припоминая песни о «самой лучшей на свете стране». Они упустили одну деталь: добравшись до верхних этажей музыкальной номенклатуры, Соловьёв-Седой умудрился не вступить в партию. При нём в Союзе композиторов Ленинграда не был репрессирован ни один композитор. Что по тогдашним меркам — большое человеческое достижение.
Свежие комментарии