Беседа с поэтом и культуртрегером Борисом Кутенковым — о том, что такое «время колокольчиков» и «вредные песни», чем интересна поэзия Башлачева в отрыве от музыки и как она стала слепком своей эпохи.
Вам поэзия Башлачева интересна сама по себе, на книжных страницах? Мне кажется, без музыкального и голосового сопровождения она рассыпается. То же самое и с поэзией Янки Дягилевой. Нет?
Интересна, но избирательно. Да, статус Башлачева для многих исследователей поэзии все еще остается дискуссионным. Одни говорят о его значении прежде всего для рок-культуры, другие уверены в принадлежности его текстов подлинной литературе. Спустя тридцать лет после своего ухода поэт, если можно так выразиться, проблематизирует вопрос об автономинации художника: не всегда стоит верить тому, что автор говорит о себе. А он, как известно, скромно именовал себя «человек поющий». Но лучшие его стихотворения (такие, как «Петербургская свадьба», «Время колокольчиков», «Чужой костюм широким был в плечах…» — этот ряд каждый может продолжить по своему усмотрению), безусловно, остались в истории поэзии. Что характерно, как раз для них не обязательна музыка, они существуют как самодостаточные, выдерживают проверку, как говорится, «глазным зрением». Кстати, что до самоощущения, — принципиально другой случай, чем с Высоцким, который, по словам его биографа Владимира Новикова, ощущал себя именно поэтом — и охладел к Евтушенко и Вознесенскому, когда понял, что они не собираются помогать ему в приобретении «официального» статуса. При различиях эпох — различие мировоззрений характерно.
На мой взгляд, точно выразился Игорь Леонов о Башлачеве: «Когда это слышишь — это песни, когда видишь — совсем неплохие стихи». Именно что «совсем неплохие», за исключением нескольких шедевров.
Кто из предшественников и современников близок Башлачеву?
Конечно, Башлачев — это во многом традиция ролевой лирики, в этом смысле близкая к театру — и тут невозможно не вспомнить Галича и Высоцкого. Когда он говорит «я заранее горжусь потомками» — это принципиально не «я-высказывание». В этом смысле он, может быть, даже ближе к Пригову (интересно, сравнивал ли их кто-нибудь?) с его характерной дистанцированностью творческого жеста от автора-создателя. Любопытно было бы почитать такую статью. Здесь есть приговское игровое отношение к культуре («десяток Левитанов» и «пара Врубелей»), вообще снижение советского пафоса: пушкинская Татьяна говорит «спасибо, мама луку принесла», есть Колька Гоголь, «лохи-блохи подковали Левшу…». Вообще культура у него весьма одомашненная… Думаю, в этом есть вызов советской звериной серьезности, близкий, например, к тому, какой был у Цветаевой в 1937 году. Тогда она, как мы помним, в годовщину смерти Пушкина писала в эмиграции свою предельно личную пушкиниану.
«Социальное браконьерство», «дело государственное» — такими определениями пользуется Башлачев в своих интервью. Хорошо ли, что он так часто обращал внимание на социальную роль поэзии? Не мешает ли это ее чистому веществу?
«Хорошо», «плохо»… Не берусь судить в подобных категориях. Думаю, в 80-е поэзия в какой-то мере была обязана становиться слепком времени, социальные смыслы были важны, чтобы слово могло прорываться сквозь глухоту. Там, где они трансформированы, происходит событие слова, а где «золотая тучка не ночевала», а мимо пролетала, — в том пусть разбираются текстологи. Свое мнение об этом я уже выразил.
Разумеется, «чистому искусству» поэзии эта идейность мешает, в этом смысле эскапизм Ивана Жданова более выигрышен с точки зрения вечности. А в смысле народной любви — лидер Башлачев, так часто и бывает: вечная противоположность между «народной» песней и чистым искусством. Но мы и не имеем дело в его случае с «чистым веществом». Одно ясно — на этом пути он не скатился в опрощение и вульгарность. Исследователи верно отмечают, что это не бардовская песня, его не споешь хором в застолье, в отличие от тех же Галича, Высоцкого, Визбора. Хотя и примеры безвкусия, от которых способен поморщиться ценитель поэзии, можно найти («и осень гвоздями вколотит нас в дрожь»).
При этом надо понимать, что литература жестко иерархична. И все же для ценителя поэзии важна эта иерархия, а для слушателя на концерте — чистая эмоция, ему плевать на «рассчитайсь на первый-второй»…
Фраза Дмитрия Быкова (признан Минюстом РФ иностранным агентом. — Прим. ред.) «я поэт, но на фоне Блока я не поэт» остается афористически точной. Одновременно с Башлачевым творили огромное количество замечательных поэтов: Елена Шварц, метареалисты, концептуалисты... Здесь его «гибридное» место и вправду остается небесспорным. Но таким же оно остается и у его упомянутых предшественников-бардов (влияния которых Александр не избежал; «Под знамена» — текст нескрываемо галичевский). Дело только отчасти в снобизме критиков, в нежелании признавать поэтом человека с гитарой (с чем мы столкнулись, например, при вручении премии «Поэт» Юлию Киму, когда двое поэтов демонстративно вышли из жюри, или Нобелевской премии Бобу Дилану). Но и в текстах тоже.
И вы правы, вопрос «культурной ниши» важен для критика и литературоведа; для поклонника, разумеется, нет. Ольга Балла в своей статье для второго тома «Уйти. Остаться. Жить», кстати, риторически спрашивает, что думал об этом «иерархическом» положении сам Башлачев. «…Занимали ли его, безместного бродягу, такие вопросы в принципе? — ну, собеседников они, во всяком случае, иногда занимали». Там же она пишет о невозможности «уложить» его ни в одну из нормативных, в том числе жанровых, лунок.
И тем не менее у него встречаются тексты нескрываемо песенные, которые к поэзии сложно отнести.
Да, есть тексты уязвимые с точки зрения формы, как, например, «Когда враги сожгли родную хату…» Эта закольцовка тут именно песенная, не литературная, то есть не трансформированная. В стихотворении все же важно изменение смысла по сравнению с началом, внутреннее движение. Но творчество и не обязано быть ровным, нужно судить поэта по его удачам. Выбирать худшее и выставлять как образцы творческого непрофессионализма — подлость.
При этом его литературоцентризм отмечают все, даже говорят, что он «родился рядом с письменным столом».
Свои «полки» он называет — Шевчук, Кинчев, Гребенщиков (признан Минюстом РФ иностранным агентом. — Прим. ред.). А о собственных «литературных» полках — ни слова. Такое впечатление, что свое скромное место в этом полку он осознавал, налицо адекватность самооценки. О себе он говорил: «Я подхожу к музыке, безусловно, с литературной точки зрения, с точки зрения текста, с точки зрения идеи, цели прежде всего». Невозможно не заметить здесь амбивалентность: все перечисленное относится к литературе, кроме «идеи» и «цели». Все же «идейная» поэзия как минимум спорна, здесь Башлачев оставался с рок-музыкой, с ее энергетикой, с требованием, обусловленным эпохой застоя: влиять на умы, оказывать определенное воздействие. Поэт не отвечает себе на вопрос «зачем» в процессе творчества, не ведет за собой полки — но рок-музыкант вполне. Поэтому я и думаю, что его творчество остается в той или иной мере гибридным по духу, самоощущению.
С другой стороны, Лев Наумов отмечает, что на данный момент по его поэтике опубликовано более ста пятидесяти филологических работ: если рассматривать с этой точки зрения, то наш герой, безусловно, «в строю».
Кстати, интересно, что у него есть культурный пласт, но растворенный в крови стиха. Когда мы читаем/слушаем у него «В Мадриде скисли соусы. В Париже сдохли устрицы», мы можем вспомнить мандельштамовское «В Европе холодно, в Италии темно», но факт влияния, как говорится, остается неустановленным. Хотя есть и открытые литературные аллюзии: «Отверзлись вещие зеницы…» и отсылка к гоголевскому «Вию» в «Посошке» и другие.
В одном интервью у него есть слова о «вредных» песнях, это интересно. Такие критерии вообще адекватны?
Григорий Дашевский, как известно, делил произведения на приносящие вред и пользу, руководствовался в этом категориями этики. Вопрос до сих пор неоднозначный, вы правы. Все это, конечно, уводит в сторону от искусства. У меня было интересное интервью с поэтом-песенником Константином Арсеневым (конечно, персонаж из другой «оперы», чем Башлачев). После этого я почувствовал, что поэзия и поп-песня — в равной мере и далекие, и смежные области. Скажем, Арсенев говорил про тот же андеграунд («многие песни годами лежат в столе»), это сближает с нашим делом, а вот про этику, добро и свет, несомые песнями, — да никому из «профессиональной» среды ныне не придет в голову так рассуждать. Скорее будут опираться на Цветаеву, которая жестко возражала против этики, морали. Хорошо ли это для нашего брата? Я не берусь ответить однозначно.
Сам Башлачев говорит о том, что важно понимание тех, на кого ты «пытался повлиять». Именно повлиять. И ведь не зря есть признание в том, что он хочет «дожить до времени, когда эти песни станут не нужны». Одно из немногих его декларативных «я-признаний». Конечно, не нужны, потому что выполнят свое социальное предназначение. Однако, как видим, получилось наоборот: песни нужны, перепеваются, влияют.
И как, получилось повлиять?
Собственно, об этом исчерпывающе ответил тот же Лев Наумов в интервью «Учительской газете»: «…из-за него множество людей стало писать стихи и песни. Он переворачивал судьбы! Известна история с Янкой Дягилевой, но таких случаев мириады. И это куда важнее, чем десяток фамилий, которые я вам могу назвать. Кстати говоря, сказанное являет собой редкий пример того, где его аффиляция с роком играет позитивную роль. Избери он академическую поэзию, ничего подобного, конечно, не было бы». Янка Дягилева стала тем, кем она стала, во многом благодаря ему. Возможно, он и Цой остались последними из могикан. Далее, в ситуации разрушенного литературоцентризма, успех даже самых известных поэтов — таких, как Борис Рыжий, — все равно был довольно локальным. Да и влияние персонажей массовой культуры тоже. Все рассыпалось на оазисы.
Что думаете о «русском» начале в творчестве Башлачева?
Да, конечно, это пример искреннего, не декларативного патриотизма. «Мы русские, и корень должны искать свой, русский» — еще из одного интервью. Есть чему поучиться людям нынешнего времени. И, например, он говорит «мы долго путались в рукавах чужой формы», имея в виду Запад. Вообще, деление на «свое» и «чужое» — стержневой сюжет его интервью; русские архетипы — один из лейтмотивов текстов. При этом он признавался, что чужд славянофильству, не занимает «правой» идеологической позиции. Думаю, это заметно в его текстах.
Что такое «время колокольчиков»?
Время молодых и лихих, наследников Царь-колокола и наследников великой культуры. Я думаю, что здесь еще присутствует этот мотив «разбитого» величия, некоего самоумаления на их фоне. Почти как у Давида Самойлова: «Вот и все. Смежили очи гении, / И когда замолкли небеса, / Словно в опустевшем помещении / Стали слышны наши голоса». Очень точно написал литературовед Олег Миннулин в журнале Prosodia: «Воплощением вековечной традиции в стихотворении является образ Царь-колокола, оказывающегося "сбитым и расколотым", растерявшим золото, но неуничтожимым как символ. Его духовную миссию принимают на себя "колокольчики", молодые, чистые духом, сердце которых "звенит под рубашкой", у которых "в груди искры электричества". Таковым ощущал себя сам Башлачев в 1984 году, когда задействовал звенящие бубенцы при исполнении песен (их слышно на многих аудиозаписях его выступлений)». Мне не близок этот мотив «рассыпанной» культуры, я считаю, что в любом поколении могут появиться свои колокола, но эмоцию Александра в этом смысле остро чувствую.
История литературы развивается поколениями. Для меня это очень важно — заниматься молодыми авторами, теми же самыми «колокольчиками». Надеюсь, многие из них расцветут и превратятся в колокола. Как видим, Башлачев оставил последователей; в каждом отдельном случае нужно отделять их от эпигонов. Но влияние его на культуру несомненно.
Все фотографии к материалу предоставлены семьей Александра Башлачева
В Череповце действует музей Александра Башлачева. Также семья ведет виртуальный музей поэта и телеграм-канал
Свежие комментарии