Шесть с половиной лет назад, в 2014 году, не дожив нескольких месяцев до девяносто четырех лет, ушел из жизни дорогой мой…
Шесть с половиной лет назад, в 2014 году, не дожив нескольких месяцев до девяносто четырех лет, ушел из жизни дорогой мой друг и наставник Георгий Людвигович Кляйн, и вместе с его кончиной ушла в прошлое целая эпоха в американской славистике.
Кляйн заложил основы изучения русской мысли в Соединенных Штатах, выпустив в 1953 году ставший хрестоматийным английский перевод классического двухтомника Василия Зеньковского по истории русской философии. В литературных кругах он был больше известен как блестящий переводчик стихотворений Бродского. Перечислять научные, литературные, преподавательские заслуги Джорджа Кляйна можно очень долго.
Я познакомился с Кляйном в начале девяностых годов на одной из ежегодных конференций Американской ассоциации славистики. В то время я был аспирантом филадельфийского университета Темпл, недавно приехавшим на учебу в Америку из вскоре распавшегося Советского Союза. Учился я на религиоведческом факультете, специализировался по философии религии и хотел писать диссертацию по русской религиозно-философской мысли.
Проблема состояла в том, что американцев не интересовала русская философия, и специалисты в этой области были наперечет. Рядовой американец был наслышан о русской литературе, музыке, балете, космонавтике, – о чем угодно, только не о философии. Дело доходило до курьезов. Однажды на семинаре по Платону и Аристотелю преподаватель заметил у меня необычную книгу. Он спросил, что я читаю. Я ответил: «Произведения Аристотеля по-русски». Он искренне удивился: «А что, он у вас переведен?»
Философия в Америке развивалась в русле англо-американской традиции, представляющей из себя ортодоксию эмпирического и логико-математического анализа. Европейская континентальная мысль еще находила себе нишу в отдельных американских университетах, но их были считанные единицы. А незападную философскую мысль – еврейскую, индусскую, китайскую, и т. д. – как правило, изучали на кафедрах литературоведения, истории религии или соответствующего культурного региона. Поэтому специалистов по русской мысли нужно было искать среди славистов, и я решил попытать счастья на общенациональной конференции славистики.
Впервые я встретился и разговорился с Джорджем Кляйном, как и полагается в приличных американских боевиках, в мужском туалете. Я мыл руки, когда он стремительно вошел в «комнату отдыха», огляделся и, обратившись ко мне (больше в туалете никого не было) громко и с едва заметным американским акцентом воскликнул по-русски: «Как говаривал старик Державин, мне нужен нужник!» Я рассмеялся, что-то ответил, и у нас завязалась беседа.
Георгий Людвигович, как представился мне Кляйн, оказался не просто специалистом по русской мысли, не просто корифеем-переводчиком философских и литературных текстов, но настоящим человеком-легендой. Он был лично знаком с философами и богословами первой волны эмиграции – Василием Зеньковским, Георгием Флоровским и Николаем Лосским. Он лично знал и общался с последним классическим русским мыслителем – Алексеем Федоровичем Лосевым. Кляйн рассказывал мне, что когда он встретился с Лосевым, тот спросил его: «Как Вы меня откопали?» «Я прочел о Вас в Истории русской философии Зеньковского», – ответил Георгий Людвигович. Тогда Лосев поднял бокал и произнес тост на латыни. «В этот момент, – вспоминал Кляйн, – я почувствовал себя как немытый варвар».
Начинал Кляйн свою карьеру философа-слависта, можно сказать, на пустом месте. По его же свидетельству, в конце сороковых годов прошлого века изучения русской философии как дисциплины в США не существовало. Был некто Джон Сомервил, который читал курсы по послереволюционной русской мысли в Колумбийском университете. Он владел русским языком, бывал в СССР и занимался изучением Советской философии, но Кляйн уважения к нему не питал, поскольку работы Сомервиля казались ему однобоко-пропагандистскими, рекламирующими Советский строй и образ жизни.
Сам Георгий Людвигович написал свой магистерский тезис по этическим взглядам Льва Толстого, а в 1949 году защитил докторскую (PhD) диссертацию «Спиноза в советской философии» на философском факультете Колумбийского университета. В последующие полстолетия (!) он преподавал курсы по истории русской философии в различных американских университетах. В девяностые годы, когда Кляйн уже вышел на пенсию, он по-прежнему читал один курс в Брин Мар Колледже в пригороде Филадельфии. В то время я и смог посетить его лекции по русской философии в качестве аспиранта-вольнослушателя. Студентов записывалось к нему немного, поскольку предмет был не обязательный, а факультативный. Я помню, что в аудитории сидело человек восемь-десять, включая меня и еще одного преподавателя.
Георгий Людвигович читал лекции по истории русской философии, начиная со Сковороды и заканчивая Бердяевым. Лекции были обстоятельные и интересные, но меня поразило в этом обзорном курсе отсутствие большинства крупных мыслителей двадцатого века, таких, к примеру, как Лосев и Карсавин. Видимо, не хватало квалифицированных переводов на английский, и аудиторию эти очень специфические фигуры не собирали. Важнее же всего для меня в том курсе была общефилософская и общекультурная перспектива, с которой Кляйн рассматривал русских философов. Она разительно отличалась от советских мировоззренческих установок, которые я, вольно или невольно, впитал с юности. В этом смысле, лекции Кляйна были для меня особенно необходимы и полезны.
Обращал я внимание и на то, кáк читает лекции Кляйн – на его манеру и стиль преподавания. Американские университеты, в отличие от европейских, вели свое происхождение не от монастырей, и атмосфера в них была значительно более раскованной. Студенты держались непринужденно, ходили в шортах, ели бутерброды во время занятий и не стеснялись перебивать лектора и задавать вопросы. Георгий Людвигович держался всегда корректно и с терпимостью относился к беззаботной и беспокойной молодежи. Но однажды произошел случай, который бросил вызов даже его, казалось бы, безграничному либерализму.
Летний семинар, который вел Кляйн, проходил в маленькой аудиттории, где все сидели вокруг одного большого стола. Где-то посередине лекции, сидевшая рядом с Кляйном молодая девица высунула свою босую ногу, закинула ее на стол в полуметре от преподавателя и, не прекращая делать записи в блокноте, стала чесать пятку. Я онемел от ужаса и напряженно ждал, что же предпримет Кляйн. К моему изумлению, Георгий Людвигович даже бровью не повел и продолжал как ни в чем не бывало вести занятие.
Я решил не обсуждать с ним этот инцидент, но до сих пор не уверен, как бы я поступил на его месте. Конечно, Георгий Людвигович проявил безукоризненный такт и воспитанность, но, все-таки, бывают случаи, когда студенту нужно сделать замечание – если не во всеуслышание, то хотя бы после лекции, наедине, чтобы не ущемлять самолюбия. Вполне возможно, что Кляйн так и поступил, поскольку ничего подобного на его занятиях я более не наблюдал.
Как я уже говорил, Георгий Людвигович был на пенсии, когда я обратился к нему с просьбой стать руководителем моей диссертации. Уговаривать его мне пришлось несколько лет. Кляйн отказывался, ссылаясь на почтенный возраст и сильную загруженность. Он, действительно, активно сотрудничал с журналами, вел обширную переписку, консультировал аспирантов и уже состоявшихся специалистов по русской мысли и литературе. Однако, после наших совместных выступлений на конференциях, у нас завязалась дружба, и он в конце концов согласился.
В результате нашей трехлетней работы над моим диссертационным проектом я смог в полной мере оценить Георгия Людвиговича не только как великолепного ученого и переводчика, но и блестящего наставника и педагога. Кляйн кропотливо и вдумчиво читал каждую главу моей диссертации и с въедливой немецкой дотошностью (предки Кляйна были выходцами из Германии) правил каждую концептуальную и текстовую погрешность, каждую мелочь, каждую запятую. Он сверял мои переводы Соловьева, Булгакова, Лосского, Бердяева с русскими оригиналами и нещадно критиковал их, требуя исправлений до тех пор, пока ссылки не приобретали достойный, с его точки зрения, вид.
Будучи прекрасным знатоком не только русской, но и классической немецкой философии (Георгий Людвигович был одно время президентом Гегелевского общества США), он набил мне руку на английской философской терминологии, терпеливо объясняя в своих многочисленных посланиях, как правильно переводить русские и немецкие специальные термины в контексте англо-американской традиции. Мне кажется, что во время нашей совместной работы я получал от него эти письма как минимум раз в неделю! В итоге, Кляйн буквально «вылизал» триста страниц моего текста и, благодаря его скрупулезной правке, защита моей диссертации прошла без сучка и задоринки. По всей видимости, сам Кляйн был тоже удовлетворен результатами нашего труда и по прошествие многих лет, с моего разрешения, передал свои письма ко мне, касающиеся моего диссертационного проекта, в один из московских архивов.
Однажды, уже после того, как я закончил аспирантуру и начал преподавать в Университете искусств в Филадельфии, мы пригласили Георгия Людвиговича к нам домой на вечеринку. Собрались наши друзья, в основном русские эмигранты – поэты, художники, литературоведы. Георгий Людвигович принес с собой напечатанный текст стихотворения Иосифа Бродского «Бабочка» и свой перевод, опубликованный в элитарном журнале Нью Йоркер.
Фото: (слева направо) Джордж Кляйн, преподавательница русского языка и литературы Лариса Ратникова, художник-реставратор Андрей Ефремов, поэт и издатель Игорь Михаилевич-Каплан у нас дома.
Кляйн познакомился и подружился с будущим лауреатом Нобелевской премии, когда тот только эмигрировал в США. Георгий Людвигович помогал Бродскому в начале его американской карьеры, переводил его стихи на английский, и даже выступал вместе с ним со сцены. Бродский читал стихи на русском, а Кляйн – свои переводы на английский. Георгий Людвичович рассказывал мне, что именно так было с «Бабочкой», и что Бродский очень хвалил его перевод.
Перед тем, как прочесть его нам, Кляйн раздал приготовленный заранее русский оригинал стихотворения:
«Сказать, что ты мертва?
Но ты жила лишь сутки.
Как много грусти в шутке
Творца! Едва:
могу произнести
«жила» – единство даты
рожденья и когда ты
в моей горсти
рассыпалась, меня
смущает вычесть
одно из двух количеств
в пределах дня.»
Георгий Людвигович начал свое чтение:
“Should I say that you’re dead?
You touched so brief a fragment
of time. There’s much that’s sad in
the joke God played.
I scarcely comprehend
the words “you’ve lived”; the date of
your birth and when you faded
in my cupped hand
are one, and not two dated.
Thus calculated,
your term is, simply stated,
less than a day.”
И тут я впервые увидел, как Кляйн волнуется. Руки его слегка дрожали, голос прерывался. Я никогда не видел его в таком смятенном состоянии на конференциях, лекционных аудиториях или за дружеской беседой. Было очевидно, что для Георгия Людвиговича переводческие занятия были гораздо важнее научно-философских или преподавательских. Он боялся, что русскоязычная публика не примет или раскритикует его творение. К счастью, перевод был, действительно, конгениальным, и мы, к его радости и успокоению, дружно зааплодировали, едва он прочел завершающую строфу:
“You’re better than No-thing.
That is, you’re nearer,
More reachable, and clearer,
Yet you’re akin
to nothingness–
like it,, you’re wholly empty.
And if, in your life’s venture,
No-thing takes flesh,
That flesh will die.
Yet while you live you offer
a frail and shifting buffer,
dividing it from me.”
Личная жизнь Георгия Людвиговича была сильно омрачена болезнью его младшей дочери, Банни. В семнадцать лет у Банни случился инсульт – ее почти полностью парализовало. Врачи Пенсильванского университета, лечившие ее, так и не смогли распознать причину болезни. С течением времени, к Банни вернулась способность двигать руками и туловищем, а также с трудом разговаривать, но она на всю жизнь осталась инвалидом, прикованным к коляске и требующем постоянного ухода. Жила Банни с родителями, которые прилагали все усилия, чтобы дочь развивалась. Она смогла закончить университет, а потом получить и мастерскую степень, но все равно часто страдала от затяжных приступов депрессии и пассивности. Когда заходила речь о Банни, на глаза Кляйна наворачивались слезы.
Я познакомился с ней, когда мы приходили домой к Георгию Людвиговичу, чтобы помочь ему разбирать библиотеку и паковать книги. Кляйн и его жена Вирджиния решили продать дом и переехать в штат Южная Каролина, где жила их старшая дочь. Делали они это, конечно, ради Банни, потому что не знали, сколько им отпущено лет, и как долго смогут они ей помогать.
Кляйнам в то время было уже за восемьдесят, но Георгий Людвигович по-прежнему находился в прекрасной физической форме. Библиотека у него была огромная, и разбирали мы ее несколько дней втроем – Георгий Людвигович, моя супруга и я. Кляйн был благодарен нам за помощь, но сам он не выглядел очень уставшим, хотя им с Вирджинией предстоял переезд всей семьей в другой штат.
Те дни были последними, когда мы виделись с Кляйнами. После их отъезда из Филадельфии мы общались по телефону и по электронной почте. Георгий Людвигович к девяноста годам освоил компьютер и продолжал вести обширную перепеску, а также публиковать статьи по русской мысли в американских и – изредка – русских журналах. Здоровье у Георгия Людвиговича по-прежнему было отменное – он сообщал мне по телефону, что ежедневно плавает в бассейне.
Раз в году мы получали от Кляйнов традиционное рождественнское послание, отпечатанное на зеленом листке бумаги. У американцев это принято, поскольку семьи разбросаны по разным штатам, и общение между родственниками и друзьями сведено до минимума. Из ежегодного письма-отчета мы узнавали о семейных новостях Кляйнов, об их «медицинских приключениях», о трудах и планах Георгия Людвиговича. Из этих писем я также узнал, что с 1960 года Кляйны были прихожанами одной, имеющей историческое значение, протестантской церкви в центре Филадельфии, пока в конце девяностых годов они не перевели свое членство в Унитарную церковь, в которую им было легче водить Банни на инвалидном кресле.
Последний раз я общался с Георгием Людвиговичем по телефону, за полгода до его смерти. Он был, как всегда, бодр, продолжал работать и расспрашивал меня о моей жизни и делах. Как потом рассказала мне его старшая дочь, первой умерла Вирджиния, а после жены, пережив ее на несколько месяцев, скончался и Кляйн.
«Сказать, что вовсе нет
тебя? Но что же
в руке моей так схоже
с тобой? И цвет –
не плод небытия.
По чьей подсказке
и так кладутся краски?
Навряд ли я,
бормочущий комок
слов, чуждых цвету,
вообразить бы эту
палитру смог».
__________________________________________________
.
Вскоре после распада Советского Союза эта организация была переименована в Ассоциацию по изучению славистики, Восточной Европы и Евразии (Association of Slavic, East European, and Eurasian Studies).
Михаил Сергеев, «О преподавании русской философии в Америке: интервью с профессором Джорджем Кляйном», Вопросы философии, 9 (2003), стр. 128.
Свежие комментарии