Сделаем рискованное заявление: мало на свете людей, считающих Максима Семеляка писателем. Его знают как одного из лучших российских музыкальных журналистов, автора биографических книг о группе «Ленинград» и Егоре Летове и продюсера. Но сам Семеляк только что выпустил в «Альпине Прозе» свой первый автофикшн-роман «Средняя продолжительность жизни».
И именно об этой работе, а еще об алкоголе, пижонстве и моде на СССР, поговорил с автором Владислав Толстов.
Максим, вы известны в первую очередь как музыкальный журналист, автор книг о Егоре Летове и группе «Ленинград». Почему вдруг перешли на прозу?
Сказать по правде, я не вижу принципиальной разницы между музыкальными рецензиями и какими-то прозаическими опытами — все это просто разные формы отсебятины, ну разве что общая осмысленность, наверное, повысилась. Да и называть музыкальной журналистикой то, чем я занимался в молодости (не так уж и долго, кстати — примерно с 1997-го и приблизительно до 2005-го, если говорить о системной рабочей занятости) можно с большими оговорками. То была довольно отчаянная вкусовщина с акцентом на словесные переливы, которая с одной стороны, проистекала из не менее отчаянной страсти к собирательству, а с другой — оголтелого желания находиться внутри музыкального процесса как такового. У «Соломенных енотов» была такая песня на музыку Аманды Лир, называлась «Обладать и принадлежать». Вот это и был мой основной порыв тех лет — хотелось одновременно обладать максимально возможным количеством пластинок, а самому хоть чучелом участвовать в жизни групп, которые меня тогда и ранее вдохновляли. Самый тесный альянс в те годы случился с «Гражданской обороной» и «Ленинградом», отсюда и книжки.
Это были упоительные и неповторимые по внутреннему чувству годы, я тогда всерьез полагал, что если постепенно прослушать и собрать все самые прекрасные песни мира, а еще и заставить их послушать энное количество людей, то рано или поздно сложится некий паззл существования. Более разумные ровесники в ту пору обзаводились ипотеками, а я строил себе дом из компакт-дисков. Когда он был близок к завершению, оказалось, что жить в нем нельзя. Как у Мандельштама — «но музыка от бездны не спасет». Ну это если выражаться пышно и духоподъемно. А если с бытовой точки зрения, то в середине нулевых окончательно распахнулись шлюзы файлообменников, музыка стала сверхдоступной и соответственно исчез азарт собирательства, а язык, на котором я придумал для себя в свое время разговаривать о музыке, стал стремительно устаревать. После тридцати лет мне показалось как-то неприличным полагаться исключительно на личные восторги и языковые пируэты. Нужно было, очевидно, как-то развиваться, придумать некий новый подход к снаряду, не знаю, изучить музыкальную теорию, разобраться в тонкостях звукозаписи, чтоб впредь выступать с лекциями и все такое прочее. Все эти возможности, в сущности, у меня были, но я не хотел читать лекции и разбираться в аккордных прогрессиях, я хотел по-прежнему покупать пластинки где-нибудь на Бервик-стрит или Рю дез Эколь, да хоть бы на Тверской, и смотреть концерты родственных мне коллективов, сидя (а иногда и стоя) на сцене. Но по ряду объективных причин та энергия иссякла, а некоторое ощущение недосказанности осталось, отсюда собственно и проза. Не могу сказать, что я в восторге от результата, но мне было бы интересно метнуться куда-то в этом направлении.
Как давно вы начали писать «Среднюю продолжительность жизни»? По некоторым приметам, упоминаемым в ней событиям и именам, можно предположить, что текст создавался не менее 15 лет назад. Если моя догадка верна, почему решили дописать и издать книгу именно сейчас?
Ну все-таки не пятнадцать. Примерно лет восемь назад я все это затеял, но писал минут по пять-десять в день, и то, естественно, не каждый день. Типа как Люсьен Фрейд — я читал, что ему порой хватало одного мазка в день и меня крайне устраивал такой подход. Думаю, так бы все это и продолжалось до сих пор. Это ж заколдованный круг — ты не можешь дописать книгу, потому что у тебя нет дедлайна, а дедлайна у тебя нет, потому что ты не можешь ее дописать. Так что насчет дописать и издать, это решил не я, а издательство «Альпина» и лично Павел Подкосов, который прочел несколько неоконченных глав и велел продолжать на основе прочитанного, ну а там уже контракт, и пришлось попрощаться с фрейдовскими методами.
«Средняя продолжительность жизни» написана в жанре автофикшн, сегодня модно, когда автор становится героем собственного произведения. Это осознанный выбор? Насколько главный герой совпадает с вами?
Я ничего не имею против такого определения, но со своей стороны ничего специально содержательного и проникновенного в этот термин не вкладываю. Вот как раз в книжке про Егора [Летова] автофикшн был сознательным, точнее даже вынужденным приемом. Я уже не мог написать биографию Летова с его собственных слов, как собирался при его жизни, поэтому мне оставалось только предоставить некий благодарственный эго-документ, попытаться выдать личный опыт за типический, но там в любом случае стопроцентное совпадения рассказчика и автора.
В случае с новой книгой все несколько не так. Герой может совпадать или не совпадать, но у меня не было цели выпятить эти совпадения, а если так вышло, то это по неумелости дебютанта. Тот факт, что «Средняя продолжительность жизни» написана от первого лица во многом объясняется журналистским комплексом — за годы работы в соответствующих инстанциях я привык нести любой вздор, но с одним условием — у него должна быть какая-то изначальная привязка к реальности. С тех пор для любой фантазии мне нужен минимальный инфоповод, пусть даже этот инфоповод ты сам, как в этой книжке. Сочинять от первого лица мне показалось как-то сподручнее и натуральнее. В конце концов, всегда можно все свалить на издержки собственного восприятия мира. Выводить же героя в третьем лице мне было бы нелегко и фальшиво — и я с первым то еле совладал.
При этом нельзя не заметить щедрый словарный запас, даже некоторую, не в обиду сказано, «пижонистость» вашей прозы. Хочу спросить о влияниях, кто из писателей больше всего повлиял на вашу творческую манеру?
Вы правы, тут явный перебор пижонства, мне и самому противно. Я вполне отдаю себе отчет в том, что литература не цирк и не монтаж аттракционов, и следует по возможности стремиться к благородной тусклости. Этому, кажется, учила киновед Майя Туровская, да и Элиот с Бартом нечто подобное проповедовали. Но действие происходит в далеком 2008 году, рассказчик еще молод и плохо слышит себя со стороны, и мне захотелось зафиксировать некоторые тогдашние «расписные буквопродукты», как метко выразился один рецензент. В конце концов, в среде, где я тогда обитал, мы все так или иначе гонялись за красным словцом. Что касается писательских влияний, то их не сосчитать. У меня вообще очень развит имитационный и эпигонский ресурс, я люблю подражание как таковое, от пародии до мимикрии, и мне всегда есть что и у кого списать, хотя бы на уровне знаков препинания — от Горького до Галковского, от Айрис Мердок до Катрин Колон.
Не могу не спросить про первую фразу романа — «Раскопать могилу оказалось проще, чем я думал». После такого зачина хочешь-не хочешь, а будешь читать дальше. Как долго вы придумывали, с чего начать роман?
Как раз начало и конец придумались сразу, а вот на все остальное ушло довольно много времени. Некоторый переизбыток словесных вспышек как раз объясняется еще и тем, что мне с трудом дается собственно рабочая ткань повествования — все эти «он сказал», «она подумала», «наступил вечер» etc (и тому подобное — англ. — Прим, ред.). Там, где нет простора для указанного вами пижонства, я сразу начинаю чувствовать предательский бред всего затеянного.
Извините, конечно, за такой вопрос, но почему ваш герой столько пьет?
Вы знаете, на этот вопрос я пытаюсь самому себе ответить последние тридцать лет, и поскольку внятного объяснения не нахожу, то решил воспользоваться приемами вышеуказанного жанра автофикшн и переложить все на плечи рассказчика. В качестве некоторого оправдания я бы сказал, что у меня в жизни были неплохие учителя в данной сфере — вплоть до непосредственных героев поэмы «Москва-Петушки». Что касается сюжетной подзаводки, то здесь я, пожалуй, сошлюсь на издателя и философа Александра Иванова, которому видней: «Прежде всего поражают фантастическое знание, понимание и ощущение алкоголя, с которым рассказчик находится в интимнейших отношениях. Для русской литературы это важно. Распивочная, где встречаются Мармеладов и Раскольников, со всеми ее запахами, с прокисшими пятнами пива на столах; Аполлон Григорьев, имевший, по словам Страхова, традиционную русскую “слабость к буфету”, или Венедикт Ерофеев — ну, и так далее. У Семеляка свой вклад в эту вечную русскую тему. Автора не интересует вкус, не интересует алкоголь как средство преодоления границ, его интересует внутреннее смысловое отношение к алкоголю как к элементу сознания. Он очень интересно работает с состояниями сознания: как ощущается переход от тяжелого похмелья к первому просветлению, как наступает фаза плато, когда пьешь, не замечая количества, находясь уже в довольно бесстрастных отношениях с алкоголем. Это показалось мне очень интересным и важным литературным обретением».
Роман буквально пронизан советской ностальгии — от пансионата, куда приезжает главный герой, до воспоминаний о том, как он печатал фотографии в ванной. Насколько советское прошлое важно для вас? Как вы относитесь к нынешней моде на «жизнь в СССР» в литературе?
Это не ностальгия, а любовь к вполне определенным и избранным отрезкам времени, по преимуществу вынужденная, поскольку я не выбирал места и обстоятельства, где прошла «юность скудная и диковатая», как выражался писатель Зайцев.
Кроме того, это не полноценно советское прошлое, речь все-таки уже о перестроечных годах, то есть декадансе. Но я действительно привязан ко второй половине московских восьмидесятых и, скажем, «Советский экран» и «Родник» мне милее, чем журнал «Птюч» или газета «Сегодня», если уж на то пошло. Да и вообще к советской культуре 60–80-х, книжной, киношной, музыкальной, я всегда относился с симпатией и любопытством, и фильм «Ирония судьбы» не вызывает у меня ни малейшего раздражения. Но я, повторюсь, рассуждаю об этом более-менее дистанционно. Люди жили и умирали в этой культуре целыми поколениями и были уж как-нибудь не глупее нас с вами. Если говорить непосредственно про книгу, то я, например, держал в голове в качестве одного из возможных ориентиров нагибинский «Берендеев Лес», более известный по фильму «Портрет жены художника» с Теличкиной, Шакуровым и Михалковым.
Что же касается нынешней моды на СССР, то, во-первых, насколько я помню, она никуда особо и не уходила, я бы даже сказал, что в девяностые годы она была не в пример эффективнее — «Старые песни о главном» и те же «Митьковские песни» двинули советизацию на десятилетия вперед. Во-вторых, все это уже носит слишком искусственный и реконструкционный характер — как апология, так и отрицание. Ну вот смотрите, мне 50 лет, соответственно смерть Брежнева я застал восьмилетним, иначе говоря, я прожил в настоящем СССР ровно столько, чтобы не строить себе больших иллюзий на его счет, но при этом все-таки недостаточно для того, чтобы успеть его возненавидеть на уровне личного антропологического переживания. То есть я хочу сказать, что более-менее авторитетно рассуждать о Советском Союзе в формате oral history (устная история — англ. — Прим. ред.) могут те, кому сейчас хотя бы 55–60, а желательно и постарше. Я лично выступать на тему подлинно советского опыта не берусь. Меж тем сегодня об ужасах «совка» чаще всего рассуждают люди максимум 1980 года рождения на основании своего фундаментального стажа. Вот они до сих пор не могут оправиться от страшного гудения заводских труб на брежневской тризне, настигшего их в колыбели, или им мерещатся какие-то несбыточные комсомольские собрания, хонтология, короче. Отдельно они обожают поговорить про советскую травму в дискуссиях касательно секса и абьюза — это многое им объясняет. Иными словами, хонтология хонтологией, но в паспорт того или иного субъекта тоже порой полезно заглянуть, прежде чем вступать в дискуссию.
Вы пишете следующую книгу?
Да, это сборник полудокументальных историй о не самых очевидных, но интересных мне явлениях двадцать первого века. 25 текстов про XXI век.
В конце интервью мы обычно предлагаем собеседнику назвать три книги современных российских авторов, которые можно порекомендовать читателям портала «Сноб». Что произвело на вас впечатление?
Вы знаете, я к стыду своему мало читал современную русскую прозу в последние годы. Из сравнительно новых книг мне понравились «Поход на Бар-Хото» Леонида Юзефовича, «Дар речи» Юрия Буйды и «С ключом на шее» Карины Шаинян. Выборка предельно случайная, не ищите в ней, пожалуйста, какой-то закономерности.
Свежие комментарии