Беседа автора «Сноба» Алексея Черникова и поэта Дмитрия Воденникова — о том, как Вертинский прожил несколько жизней и предвосхитил куртуазных маньеристов, какое новое измерение в романсе он открыл, в каких случаях искусство плохо влияет на твою жизнь и почему блатные песни — это идеальные стихотворения.
Время от времени вы обращаетесь к Вертинскому — то в фильме о нем появитесь, то в колонках своих его упоминаете. Чем он интересен персонально вам?
В десять лет я обнаружил у родителей большую пластинку с его песнями. И когда я поставил эту пластинку, я вдруг услышал то, чего раньше никогда не слышал. В воздухе появился какой-то странный дядька, поющий высоким голосом, грассирующий, непривычный… Было ощущение, что мне поет, если не райская птица (а Вертинский на райскую не тянет), то какая-то необыкновенная прекрасная канарейка. Которая неожиданным образом знает русский. И эта неожиданность меня изумила. Я не помню, знал ли я тогда уже про Ахматову, Георгия Иванова, которых он пел, но сам он для меня появился как бы из ниоткуда. Это потом я уже что-то про него узнал. Но сперва — какой внезапный, непривычный, совсем не советский.
Вы как-то назвали Боттичелли, Льва Толстого и Аллу Пугачеву героями, попавшими в некий луч света. Именно момент попадания в этот световой луч и сделал из них героев, по вашим словам. А Вертинский для вас — герой? Или у вас есть какая-то другая «формула» Вертинского?
Нет, я не могу назвать Вертинского своим героем. В том смысле, что это не тот человек, который меняет твою жизнь, как Толстой и другие обозначенные товарищи — хотя среди них товарищи нам уже не все. Вертинский для меня — это как бы двоюродный племянник, кузен столпов Серебряного века. На поэта первого ряда он не тянул, но, скажем так, был вхож к ним в гостиную. Отблеск той эпохи не мог на него не упасть — и это именно то, что меня в нем заинтересовало, когда я подрос.
Но его судьба — это очень интересный сюжет. Это история о неудачнике, который становится победителем. Вертинский, во-первых, победил наркотическую зависимость. Во-вторых, выжил в эмиграции, сохранил себя, прожил в ней вторую жизнь. А потом отказался от этой второй — уже исчерпавшей себя — жизни и снова поехал на Родину. И это в самый разгар войны, в 1943-м. На Родине он начал свою третью жизнь, продолжал выступать… Да, ему многие вещи не разрешались, но он снова сохранил себя, он в очередной раз выскочил из какой-то трясины, встроился в новую систему, однако не дал ей себя изменить или съесть. Это, возможно, для кого-то была не громкая победа, но это была его победа.
Вы говорите «сохранил себя», — но ведь он сильно менялся в зависимости от условий, в которые попадал. Получается, не навязал себя миру в той форме, которая была ближе ему самому в текущий момент, а только чувствовал контекст и подстраивался, или все-таки нет?
У него изначально был образ «белого Пьеро», в 1917-м он превратился в «черного Пьеро», в эмиграции стал ироничным франтом с сигарой и в цилиндре. А потом мы видим его солидным, импозантным, холеным дядечкой в Советском Союзе. Репертуар, конечно, менялся вслед за образом. Но это не компромиссы с собой и не мимикрия — это перерождения, как у птицы Феникс.
Представьте себе: что было бы, если бы Цветаева пережила все трагедии, вернувшись в Россию? Если бы арест Эфрона и дочери, их неприкаянность с сыном, бесприютность и эвакуация не привели ее к петле? Мне кажется, получи она какую-нибудь волшебную лесенку, по которой можно было бы выбраться из кошмара и дожить до 60-х годов, — Бродский пришел бы именно к ней, а не к Ахматовой. Пускай она не жила бы успешно, осталась таким же сложным человеком. Но вдруг бы она могла описать круг и вернуться к тональности тех стихов, которые писала в юности?
Вот к такой гармонии с собой и миром, без надрывного себялюбия и одиночества. Вертинский — пусть и пониже рангом — это пример удачной, победившей, состоявшейся жизни из Серебряного века. Да и просто жизни. Это история правильно вытянутого билета, победы над судьбой. Надо поблагодарить какое-нибудь облако за то, что у Вертинского все сложилось в итоге благополучно. Это нам почему-то важно. Может быть, потому что нам всем иногда нужен пример человека, который победил.
В этот нарратив о победившем неудачнике отлично вписывается судьба Лимонова… Не находите сходства?
Это очень неожиданный, яркий поворот. Я о таком никогда не думал: где Вертинский — и где Лимонов? Но, наверное, какое-то сходство судеб есть. Хотя это и не очень корректное сравнение. У Вертинского в жизни не было никакой политики, он закончил свою жизнь артистическим обывателем. Ваша параллель очень красивая, интересная и оригинальная, но она все-таки не вполне соответствует моему восприятию Вертинского.
Однажды вы то ли в шутку, то ли всерьез сказали, что в блатной песне (а становление этой эстетики все-таки не обошлось без Вертинского) есть все необходимые для идеального стихотворения компоненты. А какие?
Во-первых, любовь к матери. Я, конечно, говорю не о матери как о матери, а о таком обобщенном образе утраченной чистоты, невинности и свободы. По сути, их песни о матери — это песни об утраченном рае. Герой блатной песни обретает ад, муки совести, муки неволи. Он ожидает, что вот-вот все закончится — то есть предчувствует конец времен… А это и есть такие смысловые метки, зарубки любого настоящего стихотворения. Ну и второй компонент — определенная грубая сентиментальность. Идеальное стихотворение никогда не сюсюкает, но там есть часто подкладка нежности. Ну а третий сближающий компонент — это гибельность: блатная песня, как и идеальный поэтический текст, всегда говорит о том, как человек ходит по краю.
Это даже понятно, почему так происходит. В низких жанрах литературы очень выпукло проявляется магическое сознание. Блатная песня — это продукт магического сознания. Ну а что такое любое настоящее стихотворение, как не заговор словом?
Вертинский не пел воровских песен, но «жестоким» (или «уличным») романсом все же баловался. В его песнях есть все те компоненты, которые должны выстраиваться в идеальное стихотворение, если верить вашим словам. Но ведь стихи Вертинского трудно назвать хорошими. Вам они нравятся? Что интересного вообще мы можем найти в его поэзии, рассматривая ее исключительно как текст?
По большому счету, его стихи — это Игорь Северянин, который уходит куда-то в сторону и иронически (а у самого Северянина не было иронии) переотзывается оттуда с куртуазными маньеристами. Сам того не подозревая, Вертинский опередил время, предвосхитив целое направление. Он-то думал, что создает трагикомическую манерную песенку — взять ту же «Кокаинетку», — а у него получился привет людям, которые появятся только в конце 1980-х.
Кстати, насчет Северянина: вы знали, что он был любимым поэтом Окуджавы? А уж Окуджава, возможно, более тонкий читатель, чем мы.
Знаем, да. Северянин — любимый поэт еще и Венедикта Ерофеева. Северянин хорош, но вот Вертинского почти никто не считает сколько-нибудь серьезным поэтом, его только упрекают в мелодраматизме и жеманности. Он и сам называл себя «усталым клоуном», «бродягой и артистом». Как вам кажется, человек подобного «театрального» склада, такой вот «артист», способен на настоящую поэзию?
Поэзия Вертинского — это хорошая поэзия, но определенная. Вы упомянули «усталого клоуна», процитировали из его «Желтого ангела», — а Вертинский там говорит:
Узнаете отсылку? Этот образ перекочевал в текст Вертинского из «Ангелочка» Леонида Андреева. Это ангел, сделанный из воска, — поэтому он и тающий. Тот же образ встречается и у Блока в стихотворении «Сусальный ангел». Мне кажется, некоторые артисты — и на нашем веку тоже — временами создают удивительные тексты, сами не понимая, что они движутся в концептуально сложной системе. Просто берут и такой текст создают. У Вертинского есть строфы и даже целые тексты, которые вполне могут существовать на бумаге, без музыки. И у Окуджавы тоже, раз уж мы его вспомнили.
Мы уже говорили о том, как Вертинский менял маски. В начале карьеры он очень точно подобрал себе маску Пьеро — куклы, которая хочет выразить что-то глубокое, но не может: ей даны только кукольные слова и интонации. То есть он понимал, как придать своей поэтической несостоятельности вполне годящееся драматическое наполнение. Но в какой-то момент переоделся во фрак и полностью ушел от этой стратегии, стал «солидным»... Вам не кажется, что Вертинский, отказавшись от идеальной клоунской маски, стал менее интересен и превратился во вполне советское явление?
Мне кажется, это был верный шаг. Представьте Вертинского уже с пузиком, со вторым подбородком и немного обабившимся лицом (есть люди, которые стареют очень мужественно, как Хемингуэй, а есть те, кто рыхлеет, оплывает), в балахоне и гриме Пьеро, вечно поющим одни и те же песенки... Это ведь ужас. Тогда он был бы старым феллиньевским клоуном, пережившим свое время. Кстати, мне очень интересно представлять, как Вертинский смотрит Феллини и что он при этом чувствует. Но он, кажется, не дожил до Феллини, до его появления у нас.
Так вот, Вертинский своим хищным нюхом настоящего артиста вовремя понял, что пора переодеваться. Актер должен переодеваться. (Где-то мы слышали эту реплику.) А то, что вы называете «советским явлением»... Понимаете, есть такие интонации и голоса, такое дыхание, которое не может быть ни советским, ни антисоветским. Оно может быть только самим собой. И это именно случай Вертинского. Утесов, например, наш, советский, а Вертинский какой-то неуловимый. На его лице всегда был отблеск кафешантанной, легкой и недосягаемой для советского человека жизни. Это превращало его пусть и представительный чемодан в особый чемодан — в чемодан с наклейкой: «Рио-де-Жанейро». Так что, получается, Вертинский воплотил мечту Остапа Бендера. Возможно, сейчас, услышь он наши слова, ему бы захотелось каким-то непостижимым образом сесть рядом и сказать нам, привычно грассируя: «Деточка моя, не приведи тебе Господь узнать, что это за чемодан. И как бы ты хотел иметь совсем иной чемодан». Но он не присядет рядом, не скажет, поэтому у нас есть возможность говорить безбоязненно.
Открыл ли Вертинский в романсе какое-то новое измерение, новое пространство внутри жанра?
Полагаю, да. Романс, как правило, зверски серьезен, особенно уличный, жестокий. А Вертинский понял, что романс такого типа не может исполняться со звериной серьезностью. В нем должен быть люфт. Должно оставаться пространство для сомнения: а не посмеивается ли надо мной исполнитель? Выдерживает ли он некоторый зазор между собой и героем своего романса? Вертинский сделал в этом направлении небольшую революцию, поэтому он и вошел в историю мирового шансона. Когда на его фоне кто-то пел такие же песни, но низким, бархатным, тяжелым, перегруженным голосом, получалось совсем не то. А когда пел он — выходила совсем другая драматургия, более ироничная, легкая и достоверная.
Вот в такой манере он пел вплоть до возвращения из эмиграции. То есть он перепрыгнул первый забор, преодолел первую традицию — а потом решил перепрыгнуть уже и ту, которую сам же сформировал. Когда поешь в кабаре и варьете, от тебя ждут определенного репертуара и определенного звучания. Это сковывает, даже если эту манеру придумал ты. Хочется зазвучать как-то еще. И Вертинский смог зазвучать иначе — когда начал петь, условно говоря, о Родине, делать что-то созвучное советской культуре. Оставаясь при этом самим собой.
Есть мнение, что шансон специфическим образом вытекает из логики русской песенной культуры, из песен безвестных каторжников, откуда-то из недр народной души. Вертинский кажется вам порождением народного духа?
Мне кажется, Вертинский — это книжное явление, порождение книжных развалов. Он родом из книг условной Лидии Чарской, из каких-то декадентов не первого ряда, из бушующей в те годы мещанско-интеллигентской культуры, которая удовлетворяла запрос на что-то экзотическое, странное, недосягаемое — но при этом понятное. Это не худшие книги, кстати говоря, хоть это и вторичная культурная среда. Он собрал себя из нее по кусочку, как Франкенштейн, и стал первоклассным артистом. Артисты ведь берутся не из консерваторий — вспомните Эдит Пиаф. Вся настоящая эстрада родом не из консерваторий, а с бульваров.
Вертинский — это не про искренность и глубину, а про обольщение, игру, имидж, про нечто искусственное. Я встречал такое же мнение о вас как о поэте. Ответим что-нибудь вашим хейтерам и хейтерам Вертинского?
Поэт в любом случае пишет один, всегда в одиночестве, в отрыве от кого-либо и подолгу. Это мучительный процесс, тут уж не до имиджа. Я никогда какой-то особой своей маски не выстраивал — я только иногда бросал вызовы, создавал какие-то провокационные ситуации, но это всегда шло второй линией. Первая линия — конечно, создание слова и вытаскивание смысла. Но на интервью, на всяких выступлениях ты ведь уже не поэт. Там ты гость — и там ты играешь с людьми, тебе позволены почти любые жесты. С тебя за них нет спроса как с поэта.
В моих стихах, которые я пишу циклами, тоже есть травестированные моменты. Но это только потому, что нельзя на протяжении всего цикла заниматься эсхатологией. Между двумя, тремя, четырьмя, назовем их условно, метафизическими стихотворениями подряд должно встроиться какое-нибудь такое «травестированное». И оно, конечно, не конгруэнтно тем, которые идут до и после него. А многие дураки этого не понимают, потому что не искушены ни в себе, ни в других людях, поэтому не могут считать самоиронии в таких специальных местах.
В принципе, эта стратегия и сделала вас заметным не только в литературной среде. А внутренний конфликт между искренностью и наигранностью никогда не возникал?
Это большое искушение, когда «на тебя направлен сумрак ночи тысячей биноклей на оси», цитируя Пастернака. Если на тебя смотрят тысячи ждущих глаз, черт знает, что ты будешь из себя изображать. Но на поэтов никто в таких количествах давно не смотрит, и это хорошо. Это позволяет сохранить свой голос, не поддаваться ожиданиям публики. Для поэта нет ничего лучше, чем звук, который придет и прополощет тебе горло. Никакая слава с ним не сравнится. Ты ничего не стоишь до того момента, пока к тебе не придут слова. И ты это отлично всегда помнишь.
А расскажите напоследок о трех своих любимых песнях Вертинского, о том, с чем в вашей жизни они связаны.
Мне очень нравится «Мадам, уже падают листья». Это песня-птица не самой райской природы, но что-то в ней есть. Вертинский замечательно в ней исполняет женскую партию: «Я вас слишком долго желала, я к вам никогда не приду». Получилась отличная карикатура и на эту дамочку, и на самого себя. Такого никто не делал.
Одна из лучших серьезных его песен — на стихи Георгия Иванова «Над розовым морем»:
И для этого вальса, и для этой гитары…Это ведь трагическая песня. И стихи эти — не об эмигрантской жизни, а о жизни вообще. О том, что рано или поздно ты станешь слишком усталым и старым.
Ну и третья — «Прощальный ужин». Эта песенка о расставании двух влюбленных кончается его почти криком, мы этот крик выделим большими буквами:
Смешно признаться, но это такая формула, которая навсегда остается у тебя в крови. Кто его знает, может, какое-то количество моих расставаний в юности было продиктовано именно этой песенкой. Хотя какой из меня бродяга и артист! Я человек дома. Но факт остается фактом: эти слова я почему-то помню. А значит, они повлияли на мою жизнь. Впрочем, нет никогда никакой гарантии, что поэзия и музыка повлияют на твою жизнь хорошо. С этими песенками и стихами надо быть как-то поаккуратнее.
Свежие комментарии