В «Редакции Елены Шубиной» вышел новый роман Гузели Яхиной, посвященной Сергею Эйзенштейну. «Сноб» публикует отрывок о монтаже картины «Броненосец “Потемкин”».
Он монтировал «Потемкин» две недели, с мимолетными перерывами на сон. Из монтажной не выходил. Побрился за это время всего трижды — чтобы оторваться от стола хоть ненадолго и дать отдых глазам. Уже прибывший из Крыма Тиссэ заглядывал часто и заносил бутерброды, но обычно сам же и забирал их на следующий день — понадкусанными и высохшими: было не до еды.
Километры пленки крошились на сантиметры и укладывались в цельное полотно: мазками — мелкими и крупными, нотами — целыми, половинками и четвертными...
Гармония складывалась. Из крика, стона, выстрелов и крови, горя и отчаяния — но складывалась. Сюжет об угнетении матросов и расстреле мирной толпы собирался из пяти частей, как античная трагедия, и действовал с той же силой. Даже лирике Тиссэ, снятой в утреннем тумане, нашлось применение — прокладкой между жестоких сцен и для усиления их воздействия.
Монтаж — самое чувственное и сложное искусство внутри искусства кино — подчинялся воле режиссера безраздельно. В монтажной не было оператора со своим взглядом на сцену, актеров с их капризами, переменчивой погоды. А были только время, сложенное из целлулоида, и смыслы, которыми умело жонглировал автор.
Эйзен орудовал ножницами, как ваятель скарпелем, отсекая лишние миллиметры-секунды: тонко, точно. Знал, что кромсает и клеит не пленку — чувства публики. Строит не драму — зрительский катарсис. Рихтовал, огранял, шлифовал — построил. Каждая склейка и каждый квадрат кадра нашли единственно возможное место в пяти бобинах, которые срочно увезли из монтажной прямиком в Большой театр, на закрытый показ в честь юбилея Революции. Увезли вместе с режиссером, что провалился в сон, едва усевшись на заднее сиденье правительственного форда.
В январе двадцать шестого «Броненосец “Потемкин”» вышел в прокат. После феерической премьеры — фасады кинотеатров «Художественный» и «Метрополь» украсили огромной декорацией корабля, билетеров и киномехаников нарядили в моряцкую форму — ленту пустили всего-то в нескольких залах, местами вторым экраном. Не хватало копий — пленки Советская Россия закупала еще недостаточно, а кое-где и внимания — зрители не торопились штурмовать кассу. Да и конкурент в прокате был знатный — «Робин Гуд» Фэрбенкса, с немереным бюджетом в миллион долларов. Газеты пели осанну «Потемкину» (а какой иной песни заслуживала картина к торжественной дате?), но безымянные матросы, похоже, проигрывали состязание с Ричардом Львиное Сердце и Девой Мэриан.
Коллеги по цеху строжили: Кулешов безжалостно влепил Эйзену тройку за монтаж, Дзига Вертов назвал «режиссером без лица» и вновь обвинил в плагиате. Роом возмутился, что люди на экране «даются в схематическом состоянии, напоминающем машины». Лео Мур отказал в оригинальности, а общие планы толпы сравнил с «зернистой икрой». Муж Эсфири Шуб, теоретик искусства Алексей Ган, припечатал без обиняков: «картина плохая».
Немецкая «Ллойд», закупающая фильмы для проката в Германии, контрактовала двадцать пять русских лент — но не «Потемкин».
Эйзен страдал, собирал газетные вырезки и строчил Мама́ длинные письма — в трудные минуты его пробивало на откровенность.
Золотой ключ к искусству не был подобран, увы. Ни колода типажей, ни беспримерное насилие на экране, ни умопомрачительный монтаж (тысяча двести восемьдесят склеек!) — ничто из этого не обернулось философским камнем. Да, приемы работали, но оставались не более чем приемами, наравне с другим инструментарием кино. А Эйзенштейн оставался не более чем режиссером, наравне с другими мастеровыми цеха.
Юное искусство кино, которое и искусством-то еще называли едва ли, обещало пионерам так много! Позади не было ничего — ни веков эволюции мастерства от наскальных царапин и до сикстинских фресок, ни строгих отцов от Гомера и до Бальзака, ни сонма чужих работ от месс и реквиемов и до джаза. Не было основ. Не было правил.
Не было конкуренции. Впереди же было все: абсолютная свобода творца и абсолютная слава создателя, на века вперед. А главное — абсолютная власть над зрителем. Кино обещало так много, но дало так мало. Экран искрит и трепещет от явленных на нем чувств — а зритель, погалдев на энергичных сценах, продолжает обжимать подругу и плеваться лузгой. Или уходит посередине. Или вовсе берет билет не на серьезную фильму, а на сказку о разбойниках, примитивно и дорого снятую. А спрятавшийся за колонной режиссер остается в зале — досматривать свое творение и мучиться вопросом, что же было сделано не так.
И бродить потом по городу до ночи, распугивая парочки из подворотен. И рыдать в подушку, пока сердце не начнет бить в ребра, как в бубен. И валяться в постели, не умея заснуть, — до утра, а затем уже и до следующего вечера, так и не вычистив зубов. И мертвым голосом просить в телефонную трубку: «Будьте любезны, порекомендуйте меня вашему психиатру…»
Свежие комментарии