30 октября в России отмечается день памяти жертв политических репрессий. По традиции, у Соловецкого камня на Лубянке и у Стены скорби на проспекте Академика Сахарова зачитываются имена расстрелянных в годы сталинского Большого террора. В этом году офлайн-мероприятия отменены. Формально — из-за коронавирусных ограничений. Но так ли нужно нынешней власти сохранение исторической памяти?
Этой осенью — как, впрочем, и прошлой — из-за этой злополучной пандемии перемещается в виртуальное пространство, как перемещается туда и многое другое, необычайно важное и духоподъемное, по крайней мере для меня, ежегодное общественное событие «Возвращение имен».
А до этого из года в год каждую осень, в конце октября, в Москве, на Лубянской площади (а где же еще) у Соловецкого камня, совершенно разные люди — москвичи и люди, случайно оказавшиеся в эти дни в Москве, — по очереди читали бесконечный «расстрельный список». По два-три имени. К микрофону всегда стояла длинная молчаливая очередь.
Я тоже, разумеется, всякий раз приходил туда. Я тоже зачитывал там пару «своих» имен из этого нескончаемого списка. Помню, что в последний раз одним из двоих оказался военный, а вторым — колхозный конюх.
И я, разумеется, не знал и не узнал о них ничего, кроме их имен и фамилий, профессий, возрастов и дат расстрела. Но сам по себе факт публичного произнесения этих имен непостижимым образом превращал этих неведомых мне людей в моих родственников.
Я, повторяю, не знаю об этих людях ничего. Возможно, это были люди глупые, возможно, умные. Возможно, кто-то из них был негодяем и сам писал доносы на других. Возможно, оба были прекрасными и благородными людьми, а возможно, и нет. Кто-то, может быть, был жадным, а кто-то щедрым. Кто-то был таким, а кто-то — другим. Или оба были и такими, и сякими. Кто ж их знает.
Но общая их судьба, но общий их крест выравнивает и выпрямляет каждого из них и всех вместе перед бесстрастным лицом истории. И это уже навсегда. Потому что они прежде всего — мученики. А потом уже — все остальное.
На следующий день после недавнего вторжения бездумной, крикливой и явно «подментованной» шпаны в помещение «Мемориала»*, где проходил показ кинофильма, мне позвонили из какого-то издания и попросили прокомментировать эту дикую историю. Почему все чаще объектом давления со стороны власти становится именно «Мемориал»*, спросили меня.
Потому, ответил я, что государства, склонные к тоталитарности, стремятся завладеть не только материальным, но и духовным имуществом. Не только деньгами, землей и недрами, но и языком, но и историей, но и культурой, но и памятью, в том числе индивидуальной, семейной, личной — любой.
Для спокойного существования таким государствам необходимо особое агрегатное состояние общества. Это состояние вполне описывается одним словом — словом «беспамятство». Вот и существовали всегда люди, которые, если и любили родное государство, то уж любили его «без памяти».
Люди моего поколения, кажется, были первыми за всю советскую историю, кто хоть что-то знает про своих бабушек и дедушек. А вот глубже — уже редко.
Не думаю, что будет слишком большим преувеличением сказать, что зияющие и часто окровавленные дыры в истонченной ткани общественной памяти есть главная проблема нации.
Никто не помнит ничего. А в большинстве случаев — и не хочет помнить.
Родились, выросли и почти исчезли несколько поколений, ничего не знавших и до сих не знающих о своих даже и не очень далеких предках. До кого-то доносились смутные, передаваемые невнятным шепотом и при погашенном свете, обрывки семейных преданий о прабабках-смолянках, о прадедах — купцах первой гильдии или немецких колонистах. О раскулаченных и сосланных, о расстрелянных и растертых в лагерную пыль.
Множество таких рассказов начинаются со слов «незадолго до смерти бабушка вдруг разговорилась». Бабушки вдруг разговаривались и рассказывали нечто не вполне определенное о своих отцах-матерях, дядях и тетях, двоюродных и троюродных братьях и сестрах. О своих предках — священниках, раввинах, баптистах, столбовых дворянах, толстовцах, эсерах, двоюродных дедушках из Аргентины или Новой Зеландии. О дедах-палачах и вертухаях, кстати, тоже не слишком-то распространялись в семьях. Что и понятно.
В те окаянные времена уничтожались не только массы живых людей. Окоченевшие в тотальном страхе, стараясь спастись и спасти своих детей от лихой участи, люди сами, вполне добровольно истребляли письма, фотографии, старые инженерские дипломы, гимназические аттестаты, почтовые открытки из Варшавы или Парижа. Они волевым усилием забывали имена, города, деревни, факты, слова, облики людей.
И как могло быть иначе в государстве, где биография народа директивно заменяется сводом официально одобренных мифов, биография рода исчезает вовсе, а реальная живая биография реального живого человека сводится к пунктам анкеты отдела кадров.
Тем важнее и насущнее любое движение в сторону хоть какого-то восстановления памяти. И чем больше проходит времени, тем труднее становится заштопывать эти дыры. Но все равно надо. За нас это никто не сделает никогда.
Вот почему «Мемориал»* и его работа столь необходимы для одних и столь ненавистны другим.
Мне бесконечно нравится то, что устраивал и, очень надеюсь, еще будет устраивать и впредь «Мемориал»* каждое 29 октября каждого года. Это очень душеполезно и стилистически безупречно. И это все сводимо к короткому, хотя и не вполне русскому, слову «катарсис».
И до тех пор, пока мы не утратим внутреннего чувства безусловного права на этот катарсис, на независимую от политической конъюнктуры историческую память, ничего окончательно дурного с нами произойти не сможет.
______________________________
* Организация признана Минюстом иностранным агентом.
А что вы думаете об этом? Обсудить тему и поспорить с автором теперь можно в комментариях к материалу
Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале . Присоединяйтесь
Свежие комментарии