Об Антоне Секисове заговорили в 2015 году, когда его дебютный роман «Кровь и почва» вошел в конкурс сразу нескольких премий, и критики хвалили его за необычное смешение реализма и фантасмагории. Каждая новая книга Секисова становилась событием: «Через лес», «Реконструкция», «Комната Вагинова», «Бог тревоги».
Лирический герой во многом повторял события в жизни самого писателя. В новом романе «Курорт» главный герой становится релокантом, осенью 2022 года уезжает из России в Грузию. Впрочем, сам Антон уже вернулся и рассказал «Снобу» о новом романе.
«Курорт», пожалуй, первая на моей памяти попытка обратиться к феномену релокантов — людей, уехавших из России два года назад. Вы описываете в ней собственный опыт? Как появилась идея написать этот роман?
Все же «Курорт» не первая книга на эту тему. Я читал по крайней мере несколько книг, в которых осмысляется этот опыт: например, «Кадавры» Алексея Поляринова (объявлен в РФ иноагентом. — Ред.), «Фокус» Марии Степановой. До книги Булата Ханова «Аптечка номер 4» пока не добрался, но она тоже об этом. Уже вроде бы вышел в журнальной версии роман Нади Алексеевой «Белград» — про релокантов в Сербии. Вообще есть ощущение, что опубликованы десятки книг на эту тему, просто они мне не попадались.
Что до «Курорта»: был период, когда я одинаково много времени проводил в России и Грузии, чувствовал, что нахожусь как бы «между», и это давало ощущение (увы, иллюзорное), что могу смотреть на реальность чуть-чуть со стороны. Задачи написать текст на «актуальную» тему я при этом не ставил, он возник скорее помимо воли, просто в какой-то момент проступил из груды заметок и набросков дневникового характера.
Главный герой романа — сорокалетний ипохондрик, бывший московский журналист Митя, который теперь живет в дешевом отеле где-то в грузинской глубинке и ведет переписку от лица онлифанс-модели Лизы Райской с ее клиентами. Почему именно такого человека вы сделали главным героем — может, это такой распространенный типаж?
Я не социолог, но сомневаюсь, что есть какие-то типажи, очень распространенные среди релокантов и почти не встречающиеся среди тех, кто живет в России. А персонаж Митя появился при следующих обстоятельствах. Я приехал погостить к другу, жившему в курортном городке возле Батуми, в такой своего рода коммуне 30-летних гуманитариев. Они жили внешне довольно беспечной жизнью, как такие прогульщики, которые вместо школы собрались у кого-нибудь дома, чтобы играть в видеоигры и поедать чипсы, пока родители не вернулись с работы. Но при этом отчетливо ощущалось, что все это обрамлено некой трагической рамкой. В те дни, гуляя по пляжу, я встретил мужчину, который брел в никуда, с потерянным взглядом. И в нем чувствовалась такая оторванность от реальности, отчаянная оторванность от всех предметов вокруг, что он производил впечатление призрака или сгустка тумана, но в то же время было понятно, что это релокант, приехавший из России. Такой городской невротик с кофе навынос, который попал в водоворот большой истории. Захотелось перенести атмосферу этой «коммуны» в текст, залезть в голову этому человеку с пляжа, попытаться воссоздать обычный день из его жизни.
Как вы сами определили бы жанр «Курорта»? Это можно назвать и психологической прозой, и своеобразной историей «маленького человека», принявшего неправильное решение, и даже эмигрантской прозой. Хотя мне показалось, что в «Курорте» сильный сатирический заряд. Это так?
«Маленький человек», да. Как раз, когда я встретил эту призрачную фигуру на пляже, сразу вспомнил об Акакии Акакиевиче, у которого отняли пальто. Так что, наверное, неосознанно на него ориентировался. Что касается жанра, то это трагикомедия. Сатира все-таки предполагает хладнокровное бичевание нравов, осмеяние. А у этого текста интонация печальная. При этом все мои персонажи немного гротескны, это особенности уже устоявшейся «авторской оптики»: не могу ничего с собой сделать, поневоле окарикатуриваю своих героев, придаю им комичные черты, в том числе если вывожу в качестве одного из героев себя самого. Точно про себя понимаю, что никогда не написал бы героический эпос.
Ваша предыдущая книга «Бог тревоги» — фактически автофикшн, история писателя, переехавшего из Москвы в Питер. Насколько вам комфортно в Северной столице?
«Бог тревоги» — не в чистом виде автофикшн, а мокьюментари-автофикшн. Там я смешиваю документальный материал (свой дневник, который я вел в первые месяцы проживания в Петербурге) с чем-то вроде готической новеллы. Это смешение грубой реальности с откровенным вымыслом позволило передать ощущения от города более точно и комплексно.
В Северной столице я пережил самые разнообразные ощущения, но вот комфорта среди них точно не было. Петербург, который я знаю, несовместим с комфортом, в то время как, например, в Москве все располагает к нему. С Городом мостов у нас до сих пор бурные, нестабильные отношения, бесконечное притяжение и отталкивание. Ничто не дает такой творческой силы, как Петербург, и в то же время нигде я не испытывал такого отчаяния, как там. Кажется, никакой другой город не способен ввергнуть в эйфорию или депрессию просто одним своим видом, небом, Невой, строением улиц, дворами-колодцами. Но без диалога, взаимодействия с ним я себя уже с трудом представляю.
Вы много пишете, у вас новые книги выходят каждый год. Вам тяжело дается писательский труд? Как вы придумываете сюжеты, почему решили написать новый роман именно о релокантах — в общем, не очень интересной, как мне кажется, нынешнему читателю социальной группе?
Так получилось, что в последние пару лет у меня вышло три книги. И хотя две из них до неприличия тонкие, все-таки темп действительно устрашающий. Но вызвано это не каким-то всплеском вдохновения, а, скорее, стечением обстоятельств. Скорее всего, дальше последует некоторая пауза, «перегруппировка».
Если говорить о придумывании сюжета и вообще «творческой лаборатории», то в моем случае все начинается с образа, который по тем или иным причинам меня задевает, тревожит, как тот образ призрачного мужчины на пустом пляже. Из этого возникает идея текста, сколь угодно абстрактная. Но главное — поиск правильной интонации. Когда удается ее найти, все остальное, в том числе сюжет, из нее вытекает. Для упомянутой выше книги «Бог тревоги» я искал нужную интонацию, наверное, около года. А с «Курортом» все получилось мгновенно. Мой самый спонтанный, легко написанный текст. А тема, как я уже говорил, скорее побочна.
Что, по-вашему, происходит сейчас в российской литературе? Страна переживает сложные, исторические, масштабные испытания, но нельзя сказать, что они нашли отражение в новых произведениях российских писателей. Ваш «Курорт» — одна из немногих попыток обращения к актуальным вопросам действительности. Это какая-то форма эскапизма или что-то другое?
Эскапизм — это, наверное, вообще одна из черт эпохи. Эмиграция внешняя, релокация, затронула очень малый процент, при этом огромные массы людей, по ощущениям, живут во внутренней эмиграции. Я не исключение: реалии Серебряного века или, например, советского андеграунда 70-х годов меня интересуют гораздо больше текущего момента.
Работа писателя естественным образом усиливает этот эскапизм. В то же время литературу нельзя уравнивать с журналистикой, которая подразумевает сколь быструю, столь и поверхностную реакцию на внешние события. Возникнет дистанция, пройдет 10–15 лет, и великие книги о мире после 24 февраля появятся.
В конце беседы мы обычно предлагаем назвать три произведения современной российской прозы, которые вы порекомендовали бы прочесть читателям портала «Сноб». Вы читаете книги коллег?
Я читаю много и хаотично, поэтому будет проще назвать три последние книги из категории «современная проза», которые мне понравились. Вот сейчас дочитываю книгу Марии Нырковой «Залив терпения», очень талантливую и поэтичную. На исходе лета прочел книгу «Лето» Аллы Горбуновой. Этот довольно изобретательный и атмосферный текст позволил — пусть и опосредованно — пережить опыт жизни на даче под Выборгом. Давно мечтаю там поселиться, но обстоятельства пока против меня. Ну и к вопросу об осмыслении современной реальности: прочтите роман Алексея Конакова «Табия тридцать два».
Беседовал Владислав Толстов
Свежие комментарии