Демон-традиционалист из метафизического подвала: каким был Юрий Мамлеев

Поэт, писатель Эдуард Лукоянов рассказал «Снобу» о том, почему Мамлеев считал себя демоном, как прививал советской культуре маркиза де Сада, как он и его друзья пьянствовали в Южинском кружке и чем выходцы из него помогли сформировать политические очертания современной России.

Как так вышло, что обычный мальчик, чьи подростковые годы пришлись на самое тяжелое для страны время, стал мистиком-интеллектуалом?

У него было два источника. Первый — домашняя библиотека. Его отец занимался антропологией религии, но уже после революции, когда на эти темы говорили исключительно с материалистических позиций. В то время любой мистицизм обличали, а тех, кто им увлекался, считали сектантами, рассматривали с точки зрения психопатологии. У отца Мамлеева была огромная библиотека с литературой о русском и не только сектантстве, о религиозном сознании, в том числе — о «маргинальном», эзотерико-оккультном. Юный Мамлеев все эти книги читал запоем. А второй источник его знаний — самиздатская литература про йогу, оккультизм и другие смежные вещи, которая хранилась в огромных количествах в частных коллекциях. Он познакомился с ней уже в 1960-е. Молодых интеллектуалов в то время эти темы очень волновали. Некоторые ходили в спецхран библиотеки имени Ленина за такими книгами, но проще было прийти в гости к какому-нибудь коллекционеру и попросить почитать что-нибудь интересное. В оттепельные годы это было довольно нетрудно.

Насколько нормальным Мамлеев считал себя?

У него точно было ощущение собственной ненормальности, но не в плане психических отклонений, а в мистическом. Если верить дневникам Леонида Талочкина, он продолжительное время считал себя демоном, одержимым некой сущностью, которая следует путем зла и проводит через себя особые энергии. Пик его душевных метаний пришелся на 1960-е, когда он создавал «Шатунов». Мамлеев тогда объявил своим друзьям, что работает над сатанинским Евангелием, чтобы отменить христианство. В приступах белой горячки он объявлял Христа красным партизаном, которого надо расстрелять.

Люди из окружения Мамлеева культивировали такое его самовыражение?

Кто-то ему поддакивал — смеха ради. Кто-то, наоборот, очень нехорошо относился ко всему этому. Друзья сперва сторонились его, когда он себя так вел. Одно дело, когда гений сходит с ума где-то на отдалении. Другое дело — когда это происходит у тебя в квартире, когда он залезает с ногами на стол и начинает мочиться на скатерть.

Юрий Витальевич до конца дней считал себя демоном?

Да, но он со временем переупаковал это в более адекватные формы выражения. Объявил себя ортодоксальным христианином, философом, при своих чудачествах стал ссылаться на индийскую философию — что было очень удобно, потому что в ней почти никто у нас не разбирается, это дело пассионарных единиц. При этом Мамлеев не видел никакого противоречия между своим христианством и восточными философскими практиками. Конечно, христианином в традиционном смысле этого слова он так и не стал. Он просто использовал это как часть дизайна — более адекватного и понятного в 1990-е, когда было модно припадать к истокам. Мамлеев просто стал избегать откровенной инфернальщины.

Это «переобувание» сделало его менее интересным феноменом?

Думаю, он был бы определенно успешнее, останься он прежним. Его очень легко приписали бы к модной контркультуре, больше молодежи прочитало бы его книги. А так Мамлеев застрял на промежуточном этапе: его поздний образ благостного старичка очень плохо сочетался с радикальным содержанием, по-прежнему жутким и безумным. А читатели искали простого и понятного шока. Никто не хотел вчитываться в его поздние произведения, где прежняя жуть и черти были спрятаны за благолепием.

Главная идея Мамлеева — о двоемирии, о синхронном сосуществовании этой реальности — и какой-то иной. Скажем прямо, идея эта не нова. Почему же всех так завораживает эта мамлеевская «метафизика», почему его представление о двух реальностях так сильно откликается в людях?

Эта идея ярче всего оформлена в «Шатунах». Мамлеев показывает, что существует обывательская реальность подмосковных маленьких городков, электричек, дач, а параллельно с этим есть демоническая реальность, в которой происходят ужасающие вещи. Но шокирует совсем не это, а то, что обе этих реальности подаются как нормальные. В мире Мамлеева добро и зло одинаково нормальны. Для русской литературы этот имморализм не очень свойственен, его любят французы. А Мамлеев переписывает миры де Сада языком советского человека, переносит их в совершенно неплодотворные обстоятельства советской культуры, что удивляет еще сильнее. Это сбивает с толку, вызывает оторопь и пугает.

В книге «Московский гамбит» Мамлеев создает образ «черной Москвы» — особенного мистического пространства, в которой от ужаса почти ничего не спасает. А сегодня черты «черной», «экзистенциальной» Москвы, по-вашему, проявлены ярче? Современный безумный мегаполис — благодатная почва для новых метафизических прорывов?

Мамлеевская Москва — это дворы, подвалы, подворотни, кабаки. Это совсем не мегаполис. Метафизика по Мамлееву возможна только в локальных, узких и замкнутых пространствах. Инфернальное происходит в закрытых местах, которые имеют свойство сжиматься до размера стола, на котором стоит пиво и водка. Вот на этом столе русский человек может разглядеть целую вселенную. Поэтому мамлеевский герой редко покидает свой метафизический подвал — наоборот, он живет в подвале и оттого очень счастлив.

А вот в американских рассказах Мамлеев писал совершенно другое, Нью-Йорк для него — полная противоположность Москвы. Там люди бесконечно и бессмысленно перемещаются по авеню и стритам, они заполнили все пространство, и ни к чему хорошему и интересному это не приводит. Нью-Йорк — это Содом, Вавилон, в котором только неоновые вывески, порнографическая продукция и чернокожие бандиты сверкают ножами. Тут человек лишается индивидуальности, потому что пространство здесь — распыленное, широкое. Не то что любимая метафизическая пивная. Поэтому Нью-Йорк — это обитель дьявола, а Москва — град Божий. Ведь в ней есть метафизика, что бы это ни значило. А в Америке, в Нью-Йорке Мамлеев никакой метафизики не увидел, ему было просто очень страшно от столкновения со столицей мира, которая в буквальном смысле показалась ему эманацией ада: Мамлеев считал, что кто-то просто поднял из недр земли бесов на огромной сковородке и сказал, что здесь будет их город…

Книгу Мамлеева «Судьба бытия» считают чуть ли не главной работой, лежащей в основе сегодняшнего традиционализма в России. Что за программа в ней изложена?

Пересказать эту программу не представляется возможным. Это крайне забористая мешанина из европейского христианского мистицизма, индийской метафизики, Хайдеггера, Ильина… В 1993 году фрагменты этой книги чудом попали в отдельный номер журнала «Вопросы философии», посвященный европейскому традиционализму, Шпенглеру и Генону. Но честно скажу: понять в тексте Мамлеева что-либо в принципе невозможно.

И это проблема не конкретно Мамлеева, а русского традиционализма в целом — это очень громоздкая конструкция, и никто не может толком сказать, в чем состоит традиция. Если называть вещи своими именами, все разговоры про русский традиционализм сегодня — это постмодерн в чистом виде, набор пустых знаков, которые по желанию могут быть наполнены любым значением. В книгах по глубинному русскому традиционализму можно встретить массу внутренних противоречий и положений, меняющихся в зависимости от авторского настроения. Авторы таких книг обычно говорят, что их труды в состоянии понять только по-настоящему русские люди, а если ты видишь противоречивость и бессвязность — значит, ты заражен либерализмом и прочей иностранной поганью.

Если столь сложно понять русский традиционализм рационально, то почему такому количеству людей это близко? Чем привлекает эта подборка идей?

Просто очень хорошо проводилась работа с публикой, очень правильно идеи этого толка были распылены среди пассионариев из народа. Эти люди были подавлены ситуацией 1990-х и требовали некоего имперского реванша, они нуждались в таких идеях. И наша интеллигенция хорошо смыкается с такими общественными кругами в этом умонастроении.

Программа, изложенная в книге «Судьба бытия», не идет вразрез с тем, что сейчас транслируется государством под видом традиционализма?

Я сильно сомневаюсь, что представители государства читали Мамлеева, особенно такие его вещи. Но в целом — да. Главная точка соприкосновения этой программы и событий реального времени — в противопоставлении самих себя всему остальному миру. И это не традиционалистское изобретение, кстати. Эта идея пытается запретить как можно больше всего, чтобы наше бытие стало как тот любимый Мамлеевым столик, заставленный пивными кружками. Те, кто транслируют традиционализм от лица государства, хотят превратить нашу «пивную» в совершенно клаустрофобическое пространство, а всем вокруг внушают, что в нем происходят события вселенских масштабов. Метафизика же.

Главная книга Мамлеева, роман «Шатуны», конвенционально считается страшной, мрачной и омерзительной, шокирующей. Но не кажется ли вам, что сегодня Мамлеев вряд ли кого-то шокирует, что описанные им экзистенциальные ужасы сегодняшнего читателя просто не пробирают, кажутся ему очень понятными и пресными?

Пожалуй, да. Но лично я читаю Мамлеева не как автора таких метафизических хорроров. Он для меня — замечательный юморист. «Шатуны» — это произведение черного юмора, оно не смешно в прямом смысле этого слова, но безусловно комично, поскольку сталкивает необычные вещи друг с другом. А это и есть принцип комического. Раньше книги Мамлеева пугали, сейчас нет, и это нормальный процесс. Кого сегодня напугаешь «Франкенштейном» или «Дракулой»? Впрочем, у Мамлеева не отнять умения проникать в ночные кошмары. Если очень долго его читать, по ночам будет сниться что-то совсем патологическое. Его книги все еще способны приводить к безумию, это действительно трансгрессивная литература, обладающая свойством менять сознание. Только ее надо читать запоем и очень помногу.

По-моему, Мамлеев далеко не блестящий писатель. У меня есть претензии и к тяжеловесному стилю, и к изобильной эзотерике. Все это вредит тонкому и игровому веществу настоящего искусства. А вам никогда не казалось, что он скучный?

Безусловно, это очень скучная литература. Но именно это и есть ее сильная сторона, как ни странно. Этим она и увлекает. Иногда читаешь Мамлеева и ловишь себя на мысли: человек, написавший такое, вообще знает, что такое литература? Знает ли он, как предложения должны строиться в абзацы? Какая должна быть динамика развития сюжета? Мамлеев почти никогда не доводит ни одной сюжетной линии до конца. И эта его уникальная неспособность создать «литературу» в привычном, европейском смысле этого слова, по-настоящему завораживает. Только для этого надо иметь специфические настройки ума и читательские вкусы. Мне кажется, если бы Мамлеев писал более «адекватно», он значил бы для культуры меньше. Из его многочисленных недостатков и складывается его уникальность. А вот книжки его подражателей из «Клуба метафизиков» читать действительно невозможно. Что-то неуловимое, чисто мамлеевское, у его подражателей исчезает.

Чем Мамлеев с компанией занимался в Южинском кружке? Чем это собрание любителей метафизики отличалось от обычного притона?

Собственно, ничем. Южинский кружок существовал совсем недолго, если он вообще существовал. Многих объявили его участниками уже задним числом. Видимо, чтобы был любопытный штрих в биографии. Например, Евгения Головина часто упоминают как участника Южинского, но он в нем не состоял — это был уже кружок Головина, который оформился после эмиграции Мамлеева. Южинцы — это молодые богемные бездельники хрущевской оттепели. Чем они занимались? Во-первых, промискуитет… Их собрания — это Содом и Гоморра. Свободные отношения были у них в почете. Покойный Игорь Дудинский, если был в настроении, показывал альбом, в котором было две тысячи фотографий его любовей, хвастался… Словом, Южинский — это, во-первых, витальный восторг, это иллюзия того, что сейчас, после Сталина, можно все.

Во-вторых, это беспробудное пьянство. На Западе в то же время шли похожие процессы по расширению сознания, такая же эйфория от поисков границ свободы. Только у нас доступ к психоактивным веществам был ограничен, поэтому южинцы просто пили водку в огромных количествах. Третья скрепа южинцев — конечно, искусство, одержимость неофициальным искусством. Они читали друг другу свои стихи, прозу, пьесы…

Были ли подобные феномены в России? Если да, то почему на их фоне только Южинский кружок стал настолько легендарен?

В России существует давняя салонная традиция, и к ней восходил Южинский кружок. Москва в XIX веке состояла из таких салонов разной степени непотребства. Южинский стал мемом по той причине, что это было самое дно. Если человек хотел встретиться с бездной, пережить инфернальное падение, ему говорили: иди в Южинский переулок. Устал от салонов с картинами и разговорами о царе-батюшке? Иди к Мамлееву, там ребята разговаривают о своих планах расстрелять Хрущева и занимаются сексом, там нет снобизма и пафоса — только чистая стихия, которая объявляет саму себя адской, дьявольской. Для неподготовленных людей посещение Южинского кружка было сродни походу в кино на ужасы, только еще и с полным погружением. Или сродни прохождению квеста при пожаре.

Сходили бы туда?

Да, почему бы нет?

В России есть сейчас что-нибудь подобное?

Думаю, такое сегодня незаконно. Да и с точки зрения общественной морали тоже гораздо непонятнее, чем было полвека назад. Сейчас люди, которым нужен экстремальный опыт, идут за ним в другие горячие точки. Салонная культура себя не исчерпала, до сих пор есть какие-то кружки по интересам. Сходите в салон Валерии Гай Германики.

Как Мамлееву удалось пройти мимо бездны, сохраниться, прожить такую долгую жизнь — не в пример поэтам «неофициальной культуры» тех же лет? Как вообще так вышло, что все участники Южинского кружка прожили долго и смогли максимально реализоваться? Почему их не засасывала «бездна», о которой они так много думали и писали?

На самом деле, не такую уж и долгую жизнь они прожили — в районе 70 лет ушли почти все. Просто все они выглядели как умудренные глубокие старцы, а Дугин в 60 лет уже выглядит так же. Он, кстати, в Южинском состоять не мог чисто хронологически. В 1982-м Игорь Дудинский в предисловии к «Шатунам», готовящимся к публикации, обратился к «юному Саше»: «Сейчас ты прочитаешь главную книгу в своей жизни». Юноше Саше тогда было 18-19 лет. Если в 1982-м Дугин едва достиг совершеннолетия, то в каком возрасте он попал в Южинский кружок, расформированный уже в 70-х?

Евгений Головин был страшным алкоголиком — и при этом выдающимся человеком, крайне продуктивным и трудолюбивым. Он, в отличие от своих товарищей, направил все свои творческие и интеллектуальные силы в одну точку. Жил в нищете, презирал мирское, выращивал гомункулов в банках — и через все это выполнил свой жизненный проект от начала до конца, что вызывает восхищение. Чего нельзя сказать, например, про Гейдара Джемаля, распылившего свои силы на очень разные проекты и отрекшегося от своих старых друзей, «сатанистов».

Бездна всех их все-таки засосала. Просто каждого по-разному. Для человека со стороны каждый выходец Южинского кружка увенчан мраком, но сами они думали, что покрыты лучезарным сиянием вечности. Когда к тому же Головину приходили гости, они в ужасе убегали из его квартиры спустя десять минут. Просто представьте: прокуренные комнаты, света нет, мрак, в банках на шкафу булькают гомункулы, среди всего этого — полубезумный старичок, вскидывающий руку и приветствующий вас известным нацистским лозунгом…

Мамлеев, Головин, Дугин и Джемаль — действительно те люди, которые определяли путь России, сформулировали ее метафизический сценарий?

Я очень не люблю, когда писателей, художников и философов делают ответственными за процессы, происходящие в объективной реальности. Но некоторым процессам и явлениям Мамлеев и его друзья, безусловно, дали ход. Они выполнили роль связных между людьми определенных политических интенций, позволили им найтись и объединиться в нечто большее, чем атомизированный маргинальный сброд, который потихонечку спился бы и ушел в небытие. Я говорю в первую очередь про советских почвенников, которые отлично сочетали в себе черносотенство и партийные замашки.

Южинцы невольно объединили странных людей, дали им язык для разговора о внутренне противоречивых ультраконсервативных идеях. По сути — проделали ту же работу, которую проделали в Европе «новые правые», которые смогли дать более респектабельную оболочку довольно старым и всем известным явлениям. Благодаря им в той же Франции или Германии вчерашние скинхеды сегодня становятся уважаемыми политиками, за которых голосуют многие люди. Но это никак не вытекает напрямую из того, что в 1966 году Мамлеев написал «Шатунов».

Беседовал Алексей Черников