Нобелевскую премию по литературе получил венгр Ласло Краснахоркаи — писатель, которого невозможно свести к одному, даже главному, роману «Сатанинское танго». Следуя логике Нобелевского комитета, литературный критик «Сноба» Кирилл Ямщиков смотрит на киногеничное творчество Краснахоркаи как на единое полотно, сотканное из выщербленных фасадов, колхозного запустения, бесконечных дождей и тоски по трактору, застрявшему в жиже.
Равно как и Петер Хандке, лауреат Нобеля за уже такой далёкий 2019 год, венгр Ласло Краснахоркаи известен городу и миру в первую очередь не книгами, а их экранизациями. Трудно, в конце концов, выдумать более удачный выход из положения: сложный, неуклюжий, угрюмый писатель дружит с режиссёром-новатором, и вместе они покоряют Европу. Однажды махровый авангардист Хандке встретил массовика-затейника Вима Вендерса, после чего случилось «Небо над Берлином» (Der Himmel über Berlin, 1987), грустный шедевр о том, как ангел полюбил земную женщину и решил обломать себе крылья.
Краснахоркаи свезло не меньше — очень рано и навсегда он познакомился с Белой Тарром, главным, наверное, голосом венгерского артхауса. Примерно с 1984 года эти двое не разлей вода: Краснахоркаи отвечает за слово, Бела — за дело. Крайне удобный, скажу я вам, материал для экспорта. Реалии венгерского социализма умело эксплуатировались, примерялись на Кафку, Беккета и других приятелей по рассеянью. Гротеск ковался с душой. Да и вообще — посмотрите на фотографии Краснахоркаи любого из периодов: вылитый бродяга театра абсурда; Эстрагон, выбросивший башмаки!
Разовьётся всё это ожидаемо: дебютный и самый известный роман Краснахоркаи, «Сатанинское танго» (Sátántangó, 1985), Тарр через девять лет переплавит в семичасовое полотно босхианского размаха. Чтобы описать происходящее ясно и без дураков, воспользуюсь, не имея столько времени, семью словами: ферма, доктор, запустенье, кошка, яд, печаль, спасенье. Безупречное кино для скучающего позёра. Много камней в огород венгерской действительности, щепотка мистицизма, бесконечно долгие планы, старые достижения новой волны и, самое главное, амбиции, которыми этот фильм и можно объяснить проще всего.
Благодаря апокалиптическому готик-рок-каверу на Франца Кафку человек по фамилии Краснахоркаи стал известен примерно всем, кто интересуется высокой культурой. Стал известен и у нас, но, опять же, как таинственный автор первоисточника, который на русский язык перевели — официально — только в 2017 году. Дорога из жёлтого кирпича была вымощена, и оставалось совсем немного: разжиться знакомствами, переводами, ещё парочкой адаптаций, и, пожалуй, заручиться поддержкой — там — кого-нибудь из беспрекословно влиятельных.
Амбассадором Краснахоркаи явилась Сьюзен Зонтаг — любительница центрально- и восточно-европейской экзотики, всяческого окраинного авангарда, теоретик, культуролог, философ, писательница, критик и так далее. Культовая слава понемногу институализировалась. Случай — отчасти — похожий на историю Милана Кундеры: чешский интеллектуал научился быть европейцем и вскоре стянул на себя актуальное литературное одеяло. Краснахоркаи — один из таких: скептик по отношению к власти, хмурый чердачный фантазёр, интеллектуал, одиночка, аутсайдер, любомудр, пишущий так, будто модерн не умер, а просто сменил дистрибьютора.
Идеальная, в общем, нобелевская кандидатура.
Где-то с девяностых годов Краснахоркаи — друг мастерских, ярмарок, фестивалей, завсегдатай грантов и стипендий, уместный представитель венгерского прогрессивного искусства везде, где только можно. В 2014 году случается контекстуально важная премия Виленицы, немногим позже — Международный Букер, более известный как тихая нобелевская репетиция, и Краснахоркаи окончательно утверждается в статусе главного литературного игрока Венгрии. Финального босса, как выяснилось, ждать пришлось — по меркам вечности — не слишком долго.
Десять лет.
За это время на русский язык было переведено несколько рассказов (в основном в «Иностранной литературе»), легендарное «Сатанинское танго», чуть менее легендарная «Меланхолия сопротивления» (Az ellenállás melankóliája, 1989) и экспериментальная мультимедийная повестушка «Гомер навсегда» (Mindig Homérosznak, 2019). Вполне достаточно, чтобы сложить внятное представление о художественном методе Краснахоркаи, проследить его формальные, тематические интересы. Чем эта проза всколыхнула интеллектуальный мир Европы и отчего так легко была переведена на самый важный для писателя из языков — язык кинематографа?
Начнём с того, что своим письмом Краснахоркаи суммирует весь опыт европейской литературы последних ста лет, выкручивает на максимум её явные, безукоризненные триумфы. Кафкианская традиция сейчас уже нечто вроде общего места, и вот этой традицией — интонацией — Краснахоркаи овладел в совершенстве. Жизнь тосклива, беспощадно герметична, доискаться в ней смысла так же трудно, как дождаться урожайного сезона, а если ты в этом мире ещё и ребёнок, то будь готов к посиделкам с Чёрной Курицей и Подземными Жителями.
При этом ярлыки кафкианского стиля, паранойи, оцепенения, бессмыслицы накладываются у Краснахоркаи на реалии довольно пограничные, то есть — обнесены несколько пасторально-винтажно-колхозно-сермяжной действительностью, где из жижи никак не выудить трактор, а сельская попойка влечёт за собой цепь необъяснимых метафизических открытий. Этакий Шагал, что разлёгся в ожидании Конца Времён: может, поэтому нобелевский комитет так настаивает на «дальновидном творчестве» в «разгар апокалиптического ужаса»?
«Привстав на локте, он всмотрелся в крохотное, как мышиный лаз, оконце кухни, но за полузапотевшим стеклом посёлок, омываемый утренней синевой и замирающим колокольным звоном, был нем и недвижен; на противоположной стороне улицы, в далеко отстоящих один от другого домах, свет пробивался только из занавешенного окна доктора, да и то потому лишь, что вот уже много лет он не мог заснуть в темноте. Футаки затаил дыхание, чтобы в отливной волне колокольного звона не упустить ни единой выпавшей из потока ноты, ибо хотел разобраться в происходящем («Ты, никак, ещё спишь, Футаки…»), и потому ему важен был каждый, пусть даже самый сиротливый звук. Своей известной кошачьей походкой он бесшумно проковылял по ледяному каменному полу кухни к окну и, распахнув створки («Да неужто никто не проснулся? Неужто никто не слышит, кроме меня?»), высунулся наружу».
В книгах Краснахоркаи мало чего происходит, а то, что по ошибке можно принять за сюжет, последовательность событий, оказывается авангардным представлением о жизни, конспектом бытовухи, которая, будучи разложена чётко и по полочкам (пять минут описываю стойло, три часа гляжу на облака), остраняется и выглядит мультипликационной. В духе наших достижений эпохи Перестройки: «Что такое есть Потец расскажите нам отец».
Сам Краснахоркаи довольно быстро смекнул, что на одной гротесковой телеге далеко не уедешь, и стал последовательно расширять своё творчество — от фантасмагории как таковой, где возможно всё, — до глобальных, универсальных размышлений о жизни как путешествии (вообще, замечу, магистральная тема для нобелиатов последних лет, вспоминая, опять-таки, Петера Хандке, Ольгу Токарчук, Абдулразака Гурну), неотвратимости смерти, превратности истории, ловушке восприятия, необходимости увидеть реальность и сбежать от неё подальше.
Очень нежно эти мысли звучат в облатке заржавелых, миловидно устаревших писательских техник: Краснахоркаи настаивает на модернистской тяге и пишет обязательными монолитами, блоками стужи, в которых застывают, не смея шевельнуться, детали и намёки. Вообразить эту прозу в нервных побегушках триллера, саспенса довольно трудно, хотя Краснахоркаи довольно часто прибегает к жанровым формулам, пользуется мишурой ужаса, не выказывая его по-настоящему (страдают у него все — и звери, и люди, и колокола, и чучела, и бродячие цирки).
Реальность у Краснахоркаи опосредована и носит характер затяжной гриппозной дрёмы: из наших писателей ближе всех ему оказывается, как ни странно, Алексей Сальников, сотворивший миф на основе простого человеческого я устал. Только вот Краснахоркаи запускает в свои декорации больше воздуха, больше — отчётливого бездействия, и гротеск его сновидений оказывается уместней скорее на подмостках французского театра абсурда, нежели в «заколдованном месте» барочно-восточной, изобилующей цыганскими свадьбами прозаической стихии.
«Ко мне по-разному относятся в разных странах. Поляки, скажем, воспринимают мои тексты как литературу из прошлого, когда ещё была большая литература мессианско-метафизического характера. На мессианство я особо не претендую, но метафизика меня волнует больше, нежели все остальное. В своих книгах мне хочется представить различные мировоззрения, и не все они метафизичны. Скажем, Эстерне из «Меланхолии сопротивления» совсем далека от метафизики. Посмотрите на людей в этом баре: они непохожи друг на друга, и в жизни для них разные вещи являются главными. Как писатель я должен учесть всех. Кто-то о «ягуаре» мечтает, и встреча с Богом нужна ему лишь для воплощения этой мечты. А кому-то все равно, есть у него «форд» последней модели или нет. В романе все эти люди получают свой голос. И у меня глаз так устроен, что я всё вижу и чувствую, иначе бы я не был писателем».
В своих интервью Краснахоркаи обходителен, учтив, приземлённо эксцентричен: говорит, само собой, и о влиянии русской литературы, о том, что достоевское слово беспредельно по впечатлению, но кто знает, насколько сильно интонация богоискательства отразилась в прозе, где, кажется, есть только апокалипсис и его цветовая палитра? Единственное, думаю, внушительное отличие Краснахоркаи от образцового писателя-модерниста — в том, что ситуация катастрофы выстроена, но выхода из неё не обнаруживается, даже эскапизм на роль проводника годится постольку-поскольку (поскольку все мы, конечно, слабы).
С другой стороны, фигура Краснахоркаи основательна сама по себе ввиду её литературоцентричности, зацикленности на процессе соз(и)дания текста, некоей лучшей реальности, чем та, в которой мы оказались волей случая. Последние годы Нобелевский комитет избегает скандальных имён (Хандке скорее исключение из правила), тенденциозных поводов к награждению и обходится занятностями либо географического, либо жанрового, либо стилевого свойства. Краснахоркаи — второй нобелевский писатель из Венгрии, но первый, кажется, в контексте подлинно литературном.
Относительное сходство с Хандке, на котором я настаиваю почти всё время, что вы читаете эту заметку, подкрепляется следующим наблюдением: и там и там очень много руин, выщербленных фасадов, пустырей, колодцев с зацветшей водой, башен, чучел, свалок и пашен. Одиночество, влюблённое в себя, приросшее взглядом ко всему ржавому и бесхозному. Интонация прозы Краснахоркаи безупречно вылилась в кинематограф — потому что она в первую очередь зрима, вещественна, почти лишена того сложного, тайного вещества «невыразимого», которое должно проскальзывать между строк.
Гротеск не может без фактуры, и Краснахоркаи питается открыточным венгерским социализмом не потому, что других пейзажей нет, а потому, что именно эта среда выковала его как писателя. Благодарность чужеродному — вот то действительно авторское, самостоятельное, чем Краснахоркаи обогатил литературу и за что его Нобель выглядит по меньшей мере уместным. По этой же причине и стиль писателя, чересчур увлечённый постоянством, монотонностью, забалтыванием самого себя, ни разу не сложен, а попросту ждёт кинозала: ведь как ещё объяснить это паршивое, чудотворное, жалкое, абсолютное состояние, когда «и дольше века длится день и не кончается объятье»?
Свежие комментарии