12 апреля группа «АукцЫон» даст концерт в Aurora Concert Hall, 17 — в клубе «16 тонн». Автор «Сноба» Егор Спесивцев поговорил с участником коллектива, поэтом Дмитрием Озерским о его творческом методе, первых стихотворениях, работе с Леонидом Федоровым и новом альбоме.
Помните свое первое стихотворение, написанное «всерьез»?
Я помню свое самое первое стихотворение, и оно было всерьез. Я очень рано начал читать и писать, с трех лет, поэтому первое стихотворение было написано, когда я обиделся на маму. Написал я его на обрывке бумажки, наверняка неправильно, — возможно, буквы были не те, — и на хлебный мякиш прилепил ее на кухне, чтобы мама увидела и поняла, как она была неправа. Стихотворение странненькое:
Казалось бы, ругательное — и такой переход в конце.
Я обычно всех спрашиваю о главном в жизни музыкальном альбоме, — а вас хочу спросить о самом сильном читательском впечатлении.
Поэтическом? Я до сих пор помню, как в 13–14 лет читал Кушнера: «Два мальчика, два тихих обормотика…». Не могу сказать, что Кушнер после этого стал моим любимым поэтом, но все равно. По молодости, как и многие, любил Тарковского. На всю жизнь осталась любовь к Пастернаку — до сих пор, наверное, это мой любимый поэт.
Хотя то, что я делаю, и близко не похоже на Пастернака.
Это правда. Как вам кажется, существует ли вообще взаимосвязь между тем, что вы любите читать, и тем, что сами пишете? Или это совершенно разные вещи?
Наверное, совершенно разные.
Я понимаю, о чем говорит Пастернак, и чувствую, как он это пишет. Но точно так же я помню, как столкнулся с Хвостом (поэтом Алексеем Хвостенко — Прим. ред.) и сразу задался вопросом: «А что, так можно писать?». Подражанием я переболел немножко раньше, когда в седьмом–восьмом классах пытался что-то делать. Я понимал, что получается плохо — и вот тогда можно было говорить о подражании, когда хочется писать «как вот этот». А потом ты понимаешь, что это все просто не твоя история.
Свой «голос» можно обрести, никому не подражая?
Трудно сказать. Мне кажется, это вопрос без ответа. Ты же не можешь жить вне социума, вне того, что в тебя «сыплется», что ты случайно воспринимаешь. Наверное, если бы я рос в глухой деревне, то и писалось бы что-то совершенно другое.
Вы с Хвостенко сперва познакомились лично или через тексты?
Я знал какие-то его вещи, но не знал, что это Хвостенко: «Вальс-жалоба Солженицыну» или «Анаша, анаша, до чего ж ты хороша». Эти вещи звучали еще в то время, когда я был совсем юн. Кто-то пел их под гитару, но у меня не было никакой ассоциации, что это Хвостенко. А потом мы поехали в Париж на гастроли — и познакомились там с Хвостом. Зацепились, задружились. Ленька так вообще особо. Много сидели на сквоте у Хвоста, выпивали. Даже что-то типа альбома записали.
В начале «АукцЫона» тексты писали не только вы, но и, например, Олег Гаркуша. Вы для себя не определяли, чем различаются ваши песни?
У Олега это, как правило, ситуация. То есть он рассказывает историю. Я — нет.
Мои тексты мы с Ленькой по тысяче раз переделываем. Слушаем, как слова звучат с музыкой, вместе переписываем. У Олега тоже так бывало, когда Федоров брал его текст, половину переделывал, остальное выбрасывал и оставлял, скажем, одну фразу для припева: «Осколки девичьих сердец хрустят у меня под ногами». И попробуй определи, чья она там была. Это дело такое: «поверить алгеброй гармонию».
Мы недавно с Олегом Нестеровым говорили о новом альбоме «Мегаполиса», и он сказал, что фонемы, звук на самом деле важнее, чем слова и их смысл.
Это правда, важнее. У меня часто так было: пишу и понимаю, что где-то стоит не тот звук. Он просто туда не лезет. Меняешь слово — и песня начинает работать. Хотя это новое слово может вообще нелогично выглядеть на своем месте.
Например, у нас очень долго не получалась песня «Далеко»: она была какая-то вымученная, там был один куплет, Леня ее даже с Хвостом переделывал. А потом мне вдруг взял и приснился припев — полностью, от начала до конца. И мне стало понятно, что песня готова. Хотя Федоров новые слова долгое время не принимал:
Вот строчка, где «ключик, очаг», Лене принципиально не нравилась. А с моей точки зрения это были главные слова.
Вы в нескольких интервью говорили, что до определенного момента все песни для «АукцЫона» писали как либреттист, то есть всегда «слова на музыку», а потом это изменилось. Можете рассказать, как именно вы писали раньше?
Есть музыка, ты ее слушаешь, слушаешь. Вдруг — раз! — какое-то слово выскочило. За ним еще одно — за это уже можно зацепиться. Потихоньку оформляется некая конструкция. Надо сказать, что я 100 % своих текстов не воспринимаю как свои. У меня нет гордости за то, что я их написал, потому что я их не писал никогда. Моя задача всегда была в том, чтобы услышать текст. Потому что текст — это нечто идеальное, что уже есть. И моя задача как либреттиста — попытаться расслышать этот звук.
Как это происходит?
Почти всегда одинаково.
Ходишь-ходишь, у тебя в голове крутится эта музыка, сводит тебя с ума. Потом вдруг текст собрался — чувствуешь, что сделал эту песню. Выдыхаешь — и «до свидания!»: на пару недель в больницу с приступом язвы. Еще для песни обязательно нужен толчок: я не умею ничего «выдумывать». Должно что-то случиться. Ты прочитал книжку или попал в какую-то ситуацию — и вот у тебя в башке вертятся два слова, которые вдруг превращаются в какую-то конструкцию. Ты начинаешь их видеть.
Это я уже говорю о том, как пишется стихотворение. Слова как бы сами по себе живут, крутятся, а твое дело — развернуть их, от чего-то оттолкнувшись. Если ты работаешь в качестве либреттиста, «толчком» будет музыка. Она может, кстати, и не нравиться: мы с Федоровым очень долго ругались, когда я ему пытался донести: «Люди так не говорят. Это неестественная интонация». И потом мы немного меняли мелодию, чтобы создалось впечатление «естественной речи», даже если говорить на «тарабарском» языке.
Бывало так, что текст совсем не попадал в музыку? Условно, приносите вы «Охотника», а Федоров такой говорит: «Нет, песня должна быть не об этом».
Так не было. Обычно он просто начинал на кухне под гитару петь что-то свое, отшлифовывал какие-то моменты. Я ему, условно, говорю: «Давай вот такую фразу». Он поет эту фразу — получается говно полное. Он поет другую, поет третью. «О, смотри-ка, а здесь второе слово в шестой строчке зацепилось». То есть всегда должно быть ощущение жизни. И ты начинаешь расковыривать эту засыпанную пирамиду.
Иногда Леня берет мой готовый текст и не стесняясь его кромсает, лепит из двух один. Ему дано такое «право первой ночи». Я какие-то вещи могу оспорить, конечно, сказать «вот это плохо», «это не звучит», «это мне не нравится». Как правило, мы всегда находим компромисс. Иногда бывает, что он просто слепил из трех стихотворений одно — и нормально. Если меня от этого не корежит — ну и хорошо.
Вы сразу угадываете, как текст будет звучать? Или в исполнении Федорова все каждый раз переворачивается?
Скорее всего, не угадываю.
Например, «Стало, стало, было, не было» у меня в голове звучало совершенно по-другому. «Страшно умирать не хочется» — то же самое. Оба этих текста вообще не были написаны под музыку. Вообще, это хорошо, что я не угадываю. Если бы вдруг я написал пьесу и мне нужно было бы ее поставить, я бы как режиссер никогда не взялся. Очень трудно работать со своим материалом: для себя он выглядит гораздо более однозначным, чем для других. И намного больше шанс, что получится скомканно.
Текст для песни чем-то принципиально отличается от стихотворения? Мне кажется, «на музыку» получаются более фрагментарные вещи. Как будто в песне не так важно устанавливать логические связи — музыка сама все свяжет.
Конечно, так и есть. Эти песни написаны для Федорова, они пишутся под его вокал и, скорее всего, как песни, получаются намного интереснее того, что я писал сам для себя. Но у меня нет ни потребности, ни желания текст песни «издавать» в качестве готового стихотворения. Я считаю, что текст песни — это незавершенный продукт.
Например, мне кажется, что одна из лучших песен «АукцЫона» — «Зимы не будет». С моей точки зрения, это великая, прекрасная песня. Она получилась. Но издавать ее как текст? «А-а-а, зимы не будет». Ну, можно, наверное (смеется). Но она не существует в отрыве от голоса, в отрыве от музыки. Или какая-нибудь «Хомба» — то же самое.
Еще очень много есть вещей, которые ты написал просто так, а потом понимаешь, что у тебя уже есть другой такой текст, очень похожий. Только один из них с музыкой и звучит очень сильно, а второй без музыки — звучит слабее, хотя именно как текст он лучше. Их просто неправильно было бы ставить рядом: они работают по-разному.
У вас нет ощущения, что текст, не привязанный к музыке, каким бы сильным он ни был, уже не может повлиять на читателя так значительно, как раньше? Стихотворение нельзя «послушать фоном», его сложнее «прочувствовать», потому что это требует усидчивости. А музыка всюду сама проникает. И в этом смысле вы куда более заметный поэт, чем кто-то, кто пишет именно стихи.
Мне сейчас пришел в голову такой пример:
Помните песню на эти стихи Тарковского? Помните, какая там музыка? Ну, это же позорище.
Я понимаю, о чем вы говорите, но все очень индивидуально. Я, например, не считаю великой песню «Свеча горела на столе», хотя стихотворение Пастернака — великое. Как и «Никого не будет в доме»: там идет совершенно другая работа, появляется слово, которое тебя бьет под дых, и стихотворение написано ради этого. Если добавить туда музыку, этой «игры» не случится, она перетянет на себя внимание:
Это же кайф. Такая легкость. А в другом тексте:
Одно слово, но оно меняет все. Музыкой это не вытащишь.
Хотя и по-другому бывает. Куча народа сейчас слушала альбом «Мир», который Ленька записал. Он, кстати, был чисто литературно написан. И строчки «следите за нами, смотрите за нами, идем в путешествие между мирами» мне самому сейчас уже трудно оттуда выбросить, хотя в моем тексте были совершенно другие слова:
В стихотворении эти строчки «ложатся»: ты понимаешь, что это сильно как текст. Как звук. А в песне этот звук сразу начинает все ломать, потому что он не подходит под ту песню, которая происходит дальше. Хотя понятно, что «смотрите за нами, следите за нами» — это более легкий текст, более «слабый», на порядок. Но в песне он есть.
Это хорошее замечание — удачный текст сложнее артикулировать. Вы где-то говорили, что Тарковский, например, хотя прекрасно писал, не смог бы держать большую аудиторию, потому что его чтение не завораживало. Насколько вообще важно уметь «подавать» стихотворение? И что вообще такое удачная подача? Тарковский же абсолютно аутентично себе самому звучал.
Конечно, да. Я не могу себя назвать фанатом Рождественского или Вознесенского, это немного не моя литература, но они же блестяще читали? Они как раз играли на этих поломанных ритмах, на каких-то поломанных звуках, как Маяковский в свое время. У меня язык сломается говорить такие вещи: «экспроприация». Я бы не смог делать стихи на таких словах. А есть люди, которые специально на этом играют.
Тарковский, действительно, никогда на таких словах не играл. Он хотя и писал гладко-гладко, но от него идет другая энергия — глубинная, откуда-то из живота, которая возникает просто «где-то». Его как раз не корежит, он ничего не конструирует. Там нет ощущения «как серпом по яйцам», «железом по стеклу» — и это хорошо.
Вы никогда не жалели, что какое-то стихотворение (из нравящихся вам, написанных давно или недавно, это неважно) написали не вы?
Никогда.
Я недавно перечитывал «Маленькие трагедии», и у меня сейчас в башке крутится:
У меня наоборот, с самого детства, лет с пяти, семи, восьми, может быть, возникали такие мысли, вроде: «А ведь Пушкин же никогда не читал Пастернака! Вот я бы ему показал Пастернака, как бы ему понравилось». То есть хотелось с теми, кого уже давно нет, поделиться своим восторгом от того, что происходит и происходило.
Вы согласны, что восприятие текста сильно зависит от личности, которая за ним стоит? То есть поэзия — это не только и не столько текст, сколько контекст.
Конечно. Существует же такое убеждение, что нельзя писать текст ручкой, надо обязательно печатать. Потому что есть «эффект собственной руки»: когда пишешь от руки, ты ловишь эмоции, которые сам же закладывал, и они тебя цепляют. Не получается увидеть текст «чистым». А когда печатаешь, сразу отстраняешься, понимаешь: «Что-то я здесь, правда, эмоционально вздрочнул втихаря».
Многие тексты целиком зависят от произнесения. Когда человек его читает «про себя», там никого больше нет, поэтому он своими эмоциями текст наделяет. А когда текст произносят вслух, появляется другой автор — и другой объем. Можно вспомнить Высоцкого, хотя он и блестяще работал со словами, там настоящая эквилибристика. Но взять, допустим, Вертинского: давайте мы это почитаем. И что это будет?
Какая у вас любимая песня Вертинского?
Скорее всего, «Доченьки». Хорошая песня. Другие в меня тоже попадают, но не на 100 процентов.
А любимый альбом «АукцЫона»?
Ох. Надо думать.
Это очень трудно. Дело в том, что время проходит. Раньше я все время мог слушать какой-то альбом, а сейчас некоторые вещи переслушивать не стану. Я, наверное, назову «Мечты», потому что он ближе по времени. Последнее время еще часто слушаю «Мир», хотя он не «аукцыоновский». Все альбомы по-своему сильны. Но я точно могу сказать, что два моих любимых трека из последних — это «Мир тает» и «Тиша».
Хороший текст — это какой?
Который уже написан. Я могу текст, простите, ********** и три года, и пять лет. Если я понимаю, что он не готов, меня никто не заставит сказать, что он готов. А хороший текст, который ты уже написал, может быть более ценный, менее ценный, но он уже есть. Ты поставил галочку и выдохнул: «Все, я это сделал. Это готовый продукт».
Больше я к этому тексту не подойду. Никогда и ни за что.
Вы быстро пишете?
Очень медленно. В среднем, если представить, что мы пишем альбом, у меня получается 8–10 стихотворений в год. И всегда так было. Иногда писалось больше, но есть тексты, например, «Женщина», которые я не вымучивал. Да, смешно, прикольно, но это просто такое стебалово. А есть такие, которые приходят, и ты их очень долго крутишь. Иногда это пишется за два дня, иногда — занимает несколько лет.
Вы пишете, отталкиваясь от чего? Это визуальное впечатление, какое-то сочетание слов?
Это какое-то ощущение. Скажем, есть песня «Мир», и уже два года назад у меня было такое детское стихотворение, которое я про себя придумал. Это было такое бегание по лестнице: на ступеньке такой-то — вот это, на ступеньке такой-то — что-нибудь вон то. Я очень долго не мог этот текст сформулировать. Просто была такая зарисовка, я ее отложил себе в подзатылок, и она вдруг написалась — в два раза больше, чем нужно.
То есть два года текст отлеживался где-то хрен знает где, а написался практически враз. Потом я выкинул лишние три–четыре куплета, потому что они повторяли то, что уже было сказано. Все остальное было уже не выбросить, хотя и получилось длинно.
Иногда бывает наоборот: я знаю, что «Голова-Нога» — это из Беккета, у него было про инвалида, который все время кувыркается и падает, ему яйца мешают кататься на велосипеде. И вот это продирание по жизни кувырком — это был четкий толчок.
Выходим на последние два вопроса.
(смеется) Я недавно вспоминал анекдот про Васю Пупкина, чемпиона мира в тяжелом весе. Не помните? Берут у Васи Пупкина сложное интервью из трех вопросов:
— Первый вопрос — на воображение. Представьте себе: вы заходите в лифт, на вас нападет злоумышленник. Ваша реакция? — Хук слева. — Прекрасно. Второй вопрос из нашего сложного интервью на три вопроса: вы заходите в лифт, на вас нападает два злоумышленника. Ваша реакция?
Вася Пупкин начинает краснеть. По лбу пот льется, он напрягается, трясется: — Хук слева! Апперкот! — Прекрасно. Наконец, последний вопрос из нашего сложного интервью из трех вопросов: вы заходите в лифт, и на вас нападают три злоумышленника. Ваша реакция?
Васю уже совсем колбасит, пот ручьем. Напрягается и отвечает: — Хук слева! Апперкот! — А третьего? — А третьего у меня день рождения.
Прекрасный. Но все-таки к вопросу — новый альбом «АукцЫона» пишете?
Пишем, тут секрета нет. Появляются песни. Мне кажется, что Ленька даже играл несколько штук на своих концертах. Пока записаны, по-моему, четыре трека. Пишем мы их в таком режиме: приехали на «Мосфильм», день потратили — записали песню. От начала и до конца. Без репетиций, без подготовки.
Новый альбом похож на «Мечты»?
Трудно сказать. Хотелось бы, чтобы он не был похож на «Мечты». Пока не могу сказать точнее, потому что альбом еще не сделан, не прожит. Пока мы все это записали по свежести — кажется, что все интересно и хорошо. Но он же начнет по-другому звучать, даже если просто песни по-другому расставить. Это как ребенок рождается: ты его еще не видел и не знаешь, какой он будет. А вдруг он негр?
Когда планируете его «рожать»?
Надеюсь, что в этом году. Пока у нас было четыре записи — и четыре песни записали. Еще раза четыре–пять — и, может, будет готов альбом. Но это непредсказуемо: может, запишется быстрее. Может, затормозится. Но Аннушка масло уже разлила.
Последний вопрос: можете определить какое-то главное ощущение, впечатление или состояние, которое для вас ощущается естественнее всего? Можно вспомнить какую-то конкретную ситуацию или ответить абстрактно — как хотите.
У меня очень часто идет такая «обманка».
Допустим, пишу я пьесу или текст: пишу, пишу, пишу — не клеится. Потом «раз!» — написался целый кусок. И сразу восторг, эйфория. «Какой же кайф! Какой я был дурак, что не мог это решить». А на следующий день просыпаешься и думаешь: «Блин, какую хрень я написал. Стыдно». И все время так: сегодня ничего, завтра — эйфория, послезавтра — все разрушилось. Но всегда остается стремление куда-то ползти и что-то такое делать, чтобы потом не было стыдно. Так происходит до тех пор, пока не появляется ощущение, что «все», точка. Тогда это уже не мое. Я закончил.
Есть анекдот на эту тему — несмешной, но любимый:
«Решил мужик продать душу дьяволу. Приготовил список желаний, ножичек наточил, все как надо. Приходит к дьяволу — а у того день рождения. Пришлось подарить».
Вот нужно стараться жить так, чтобы мысли не возникало кому-то что-то продать. Если возникает соблазн «продать», значит точно подаришь.
Беседовал Егор Спесивцев
Свежие комментарии