У кого-то каникулы давно перевалили за экватор. А у нас последний день учебного года. Школьники в Германии отдыхают летом…
У кого-то каникулы давно перевалили за экватор. А у нас последний день учебного года. Школьники в Германии отдыхают летом всего шесть недель. Что можно успеть за такой короткий срок? Ни отвыкнуть от режима, ни забросить куда подальше портфель и пенал, ни забыть как следует все, что проходили за год. Словом, лето для моих детей совсем не то, чем оно было для меня — длинным путешествием со всеми каноническими остановками: таинственный лес, большой дом, переправа, у огненной реки, за тридевять земель; со сменой привычных антагонистов, волшебных помощников, дарителей, ложных героев и искомого персонажа. Инициацией, после которой возвращаешься в город другим человеком.
Завязкой летней истории была последняя неделя «во дворе», когда ребята один за другим разъезжались, а остальные бродили маленькой, уже разобщенной собственным предвкушением, компанией. Во время этих тихих прогулок мы смотрели на все отстраненно, с предварительной ностальгией, от которой все надоевшее казалось новым — освещенным будущей дорогой.
Собственно, дворов было два. Маленький и большой. Первый, укромный, отгороженный высокими кустами, с малышовыми горкой и песочницей идеально подходил для уединения групп, дружащих друг против друга, тайных переговоров, гаданий на Пиковую даму, вызывания гномика-матерщинника и заполнения анкет. Во втором, открытом и широком, собирались со всех четырех домов: на «радуге» для главного челленджа пройти от края до края «без рук», или в очереди на «колесо». Колесо было здоровое — целая покрышка от Камаза или трактора, посаженная на два прута арматуры, которые огибали перекладину от обычных качелей. На колесе помещалось от четырех до шести человек, по двое напротив и по одному по бокам. На нем можно было сделать «солнце», с него легко было прыгнуть до клумбы за площадкой. И оно крепко щипало, если при очередном снижении не вытянуть ноги вперед. Все ребята нашего двора ходили с характерными синяками на икрах.
В какой-то год нас осталось трое невезучих, чье вступление в лето затянулось. Задерживались мои московские «грэнды», с которыми мы должны были ехать на кумыс в Учалы. Ренат тоже ждал родню. У Наташки приболела бабушка. До тех каникул мы не особо дружили, оттого сначала разговаривали натянуто и скучали. Мы с Наташкой были хотя бы ровесницы, а Ренат — малявка, семилетка, но надо же кому-то водить или проигрывать в дурака.
Когда к Ренату приехал двоюродный брат Салават, на год старше нас с Наташей, прогулки сразу оживились. Мы снова засиживались до стремительного свиста стрижей над крышами или до теплых стрекочущих сумерек, пока кто-нибудь из родителей не спохватывался. Салават знал кучу карточных игр и фокусов, страшилок и стихов про Вовочку. Мы с Наташкой были очарованы им до щекотного смущения: его веснушками, его серыми глазами с хитрым прищуром, его вареными джинсами, его умением в анекдотах непринужденно переходить на любой акцент, хоть татарский, хоть грузинский, и особенно манерой дуть на выжженную до соломенного цвета челку. Одно в нем было странно — посреди игр или разговоров он резко заявлял: «Надоело!» или «Это для мелких», — и несколько минут сидел, насупившись, будто его обидели.
— Чего это он? — шепотом спрашивали мы у Рената. Тот загадочно пожимал плечами:
— Да так.
Однажды вечером мы устроились на опустевшей скамейке «взрослых» — старшеклассников из нашего двора — под чернильно-сладким облаком сирени. Вдохновленная вниманием, я очень вольно пересказывала истории из Мезенцева «Когда появляются призраки» и дошла до шаровых молний, как Салават устало оборвал: «Я это тыщу раз слышал».
Я осеклась. Мы долго сидели в тишине, каждый в своей, я — в обиженной, Наташка — в торжествующей, Салават — в таинственной. Наконец, Наташка осмелилась:
— О чем ты думаешь?
— Думаю из дома уйти, — вздохнул Салават, словно давно ждал именно этого вопроса. — Мачеха достала.
И он кратко объяснил, что его родная мама умерла, а женщина, с которой он приехал, — новая жена отца — его не переносит и ко всему придирается.
— А что же твой папа… не защитит?
— Еще чего. У него теперь своего слова нет, все, как она.
— А если маме Рената, тете Гальмие, пожаловаться. Она вроде хорошая. — Наташке всюду надо было действовать и все решать за других, просто пожалеть и посочувствовать она не могла. Впрочем, я тоже, как ни старалась — не находила искренних слов. Это был первый настоящий сирота, которого я видела живьем. Я представляла сирот иначе — печальными, бледными, заброшенными, как дети подземелья. Но Салават выглядел иначе и говорил о себе спокойно, даже мужественно — по-взрослому. Разом все слезливые картинки сказочных, далеких сирот померкли, настоящее горе оказалось страшнее своей обыденностью, близостью. И плакать мне, как раньше, когда я читала подобные книжки, не хотелось, а сделалось зябко, будто перед нами образовался вдруг карстовый провал.
— Да что с ними говорить! Только хуже будет, — Салават раздраженно махнул рукой.
Пока мы с Наташкой шли до наших подъездов, она придумала взять над Салаватом шефство. Я приняла идею прохладно, но на утро все же ссыпала в карман все конфеты из вазочки в серванте и побежала во двор, чтобы первой угостить Салавата. Наташка меня опередила — подарила ему свои самые редкие вкладыши. Мы весь день наперебой поддавались в «Акулину» и «Пьяницу». В итоге наше шефство переросло в яростное соперничество. Обе с ревнивой тревогой выжидали, кого раньше увезут на каникулы.
По скопленным копейкам побеждала Наташка — через пару дней мои пятаки вышли, и только Наташка могла себе позволить ходить к киоску у гастронома за мороженым на всех. Мне оставалось только помогать ей донести четыре стаканчика до двора.
У киоска все и разрешилось. Пока мы стояли в очереди, из магазина выплыла дородная Гальмия-апа, заметив нас, она подошла:
— Мальчишки наши не с вами? Увидите, передайте, что мы их ищем. Мама Салавата повезет их в парк Гафури. — Она добавила со значением: — На карусели.
— Мачеха Салавата, — поправила Наташка строго, я позавидовала ее смелости и находчивости. Гальмия-апа удивилась:
— Какая еще мачеха?
— Ну та, с которой он приехал, — напирала Наташка. Гальмия-апа нахмурилась и стала оправдываться:
— Что ты! Он с родной мамой приехал, Эльвирой, женой моего брата.
— А он говорил, — начала я, но Наташка дернула меня за руку. Мы замолчали.
— Словом, передайте им, девочки, ладно? — Гальмия-апа растерянно улыбнулась. Мы кивнули.
Мороженое купили по инерции на четверых и шли с ним медленно, как сквозь ватный сон. Нам стало страшно, будто это мы сами нарушили священную клятву, волшебный запрет.
Мы миновали маленький и большой дворы, сели на «взрослую» скамейку под поржавевшей сиренью и принялись спешно доедать по обе порции. Вафельные стаканчики размякли. Липкие сливки текли по пыльным пальцам. Вкус у растаявшего пломбира был горьковатый.
Два года назад, когда я приезжала в Уфу, я увидела, что маленького двора уже нет, на большом убрали колесо и радугу, а «взрослая» скамейка еще стоит — та самая.
Свежие комментарии