Подарочный сборник, выпущенный «Редакцией Елены Шубиной» при поддержке компании Эн+ с иллюстрациями Саши Николаенко. Пятнадцать историй, в которых Евгений Водолазкин, Татьяна Толстая, Павел Басинский и многие другие размышляют о чуде. «Сноб» публикует рассказ Григория Служителя с предисловием автора.
Стихотворная рифма, по сути, подражание судьбе, одно из самых загадочных и необъяснимых проекций которой (в общем-то, и доказывающих ее существование) — совпадение. Работая над своей книгой «Дни Савелия», я в полной мере ощутил на себе воздействие этой истины. К примеру, несколько лет назад мне надо было ненадолго снять жилье в родной Москве. Я залез на ЦИАН и выбрал случайное объявление. В квартире по адресу Калошин переулок 6, 66 (число-то какое) я написал практически треть романа и там же поставил точку. За день до того как съехать, ожидая пока приедет лифт, я разговорился с соседом. Двери открылись, выбежали подростки.
— Да, омолодился наш подъезд, — сказал сосед.
— А раньше как было?
— А раньше одни старики жили. Вон там, например, жил этот… как его…
— Как его ?
— Лимонов.
— В какой?
— В 66-ой. Его отсюда и забрали срок отбывать. Помню, как во время обыска, его машинка к мусоропроводу полетела по лестнице.
Я тогда, кажется, в первый раз в жизни ощутил, что это такое, когда подкашиваются колени.
Да, подобная симметрия преследовала меня на протяжении всей работы. Можно добавить, что, описывая в романе роддом имени Клары Цеткин, где появился на свет мой герой, я только после узнал, что в нем же родился и я сам. В конце концов, алхимическая реакция усиливается, если учесть, что из этой же квартиры Лимонов был отправлен отбывать срок в Лефортово. Но именно в Лефортово впоследствии я переехал жить из Калошина переулка.
«Священная геометрия случая»
Нам обещали праздник, мы в него верим. Может быть, мы не дойдем, может быть, его нет. Или дойдем, но нам покажется, что он не тот. Нет, он был, но уехал. Праздник уплыл в другую страну. Но мы его все-таки найдем. Как приятно умирать по дороге на праздник.
Римас Туминас
Магия — дело рук человеческих, а чудо — это привилегия скучающего божества, которое по своему усмотрению вмешивается в расчерченную раз и навсегда драматургию нашей жизни. Я верю в чудо хотя бы потому, что оно невероятно, немыслимо и невозможно. Ведь чем чудо невыполнимее, тем, наперекор здравому смыслу и земной логике, оно ближе к свершению.
Школа
Недавно, гуляя по городу, я увидел у мусорного контейнера выломанный дверной косяк с отметками роста. Есть свойства и повадки сугубо русские. Например, показать язык зеркалу, вернувшись за чем-нибудь домой. Присесть помолчать на дорожку. И нигде больше, кажется, не отмечают рост детей на дверных косяках. Я подошел поближе. Сначала появился Антон. До шести лет он, судя по всему, был единственным ребенком. Но вот уже есть Ася, которая растет так быстро, что в восемь обогнала своего старшего брата и дальше зазор между ними только увеличивается. Потом целые три года наблюдения не ведутся. Но вдруг объявляются еще и Петя с Олей. Сразу взрослые и высокие. Почерк совсем другой, похоже, мужской, и засечки выписаны не карандашом, а маркером, крупными печатными буквами. Когда Асе исполняется двенадцать, рядом с ее именем возникает неряшливо перечеркнутое слово коза, а потом пропадает Петя и жизнь детей безвестной семьи застывает. И вот я вижу этот косяк на помойке. Наверное, после рождения дочери мама развелась, снова вышла замуж, и новый супруг въехал в ее квартиру со своими детьми. Что-то случилось с Петей, а дальше… ну дальше, должно быть, пришлось продавать квартиру, потому что семье не хватало жилплощади. И новые хозяева затеяли ремонт, выломав из дверного проема чужую реликвию и выставив ее к мусорному контейнеру. Детство по-настоящему заканчивается тогда, когда родители больше не записывают наш рост на дверных косяках.
У меня не так много вопросов ко вселенной. Если точнее, их всего два. Первый: что все-таки означали буквы “См.”, которые учителя ставили вместо оценки под домашкой?
И второй: почему из третьего класса мы сразу перепрыгнули в пятый? Куда подевался четвертый класс? В конечном итоге кто-нибудь зачтет нашему поколению тот непрожитый год? Станет ли он премиальной надбавкой к уже отмеренному сроку жизни? Несуществующий четвертый класс как пустота между замерами роста. Впрочем, есть вопросы, на которые и не хочется знать ответы. Так Джон Китс обвинил Ньютона в том, что тот “расплел радугу”, научно объяснив ее природу. Детская жизнь длилась, но никак не была названа. Ведь в детстве вещи не ищут своих имен. Искать или, точнее, знать названия — это и есть главная задача школы. Я не возвращаюсь в своей памяти в школьные годы с любовью, как не возвращаются в места обид и поражений. Школу я вспоминаю, как ежедневный бой. Так вот, все лучшее, что связано у меня с тем долгим периодом, как бы не имеет отношения к самой школе. Конечно, есть те, кого я вспоминаю с нежностью. Например, Игоря Петровича, учителя русского и литературы. Человек он был прямой, натура, как говорится, цельная. Любой вопросительный знак разгибал в восклицательный. Требовал ясности не только от нас, своих учеников, но и от самого русского языка. Сложносочиненные предложения в наших работах кромсал без жалости. В глазах его застыл строгий именительный падеж, а на лице играл гипертонический багрянец. Он давно умер. Или, скажем, Ольга Валерьевна, учительница географии. Помню, как удивлялся, когда смотрел, как она водит мелом по доске: жил себе какой-нибудь трилобит сотни миллионов лет назад, имел свою небогатую, но все-таки биографию. Питался скудным океаническим пайком и вполне был этим доволен; по-своему любил свою трилобитиху, скорой, но яркой любовью. А потом через круговорот зодиакальных эр, через апокалипсисы цивилизаций он вдруг обнаружил себя в московской средней школе, в кабинете географии, на доске; маленькой известковой точкой в какой-нибудь букве А. Ольга Валерьевна напишет фразу, потом сотрет ее тряпкой. И так, спустя миллионы лет, трилобит внес свою лепту в мое образование. Знал бы он, что его ракушка обратится со временем в интеллектуальный капитал, он бы крепко задумался и на всю жизнь остался печальным.
Кстати, о капитализме. Мое первое представление о капитале в девяностые — это вкладыши (были такие фантики, которые прилагались к жвачкам). Их коллекционировали, их воровали, за них дрались. Но, главное, на них играли. Игра была элементарной. Усевшись в круг на полу в рекреации школы, каждый участник протягивал в общую стопку по три-четыре вкладыша картинкой вниз. Потом скидывались на камень-ножницы, кто играет первый. Задачей было так хлопнуть ладонью по стопке, чтобы как можно больше вкладышей перевернулись лицевой стороной (именно они и считались выигранными). Стоимость вкладышей сильно варьировалась. Машины из жвачки Turbo были самыми дорогими. Ниже в иерархии стояли роботы-трансформеры Grendizer, потом шли какие-то советы влюбленным от Love is, ну и в основании пирамиды валялись девальвированные
Дональдаки и Тип-топы. В нашей школе скоро образовался свой олигархат. Вкладышные активы обменивали на бирже за спортзалом. Или продавали. За сорок крутых вкладышей можно было купить целый глазированный сырок. По школе ходил слух, что какой-то безумец в балахоне группы ONYX меняет пятьсот вкладышей на картриджи для приставки “Денди”. Но я этим слухам не верил. Одного из тогдашних нуворишей я недавно увидел на плакате. Стал депутатом, участвует в выборах.
В детстве я думал, что каждое утро на небо восходит новое солнце. Я долго не верил, когда меня убеждали, что это не так, потому что есть знание школы, которое нужно для того, чтобы нас между собой уравнять, и есть твое субъективное знание, которое, несмотря на свою абсурдность, отличает тебя от других. Я вырос в учительской среде. Моя бабушка, преподавательница французского, ни разу за всю жизнь не покинув пределы СССР, знала Париж лучше многих парижан. По открыткам, романам, снам. Она могла водить по нему экскурсии с закрытыми глазами. Ее город — воображаемый, не эмпирический, но лично для меня еще более живой, чем “настоящий” Париж. О взаимосвязи знания и воображения Борхес пишет в эссе “Сон Колриджа”: “Монгольский император Кубла-хан в XIII веке видит во сне дворец и затем строит его согласно своему видению; в XVIII веке английский поэт Колридж, который не мог знать, что это сооружение порождено сном, видит во сне поэму об этом дворце. Если с этой симметричностью, воздействующей на души спящих людей и охватывающей континенты и века, сопоставить всяческие вознесения, воскресения и явления, описанные в священных книгах, то последние, на мой взгляд, ничего — или очень немного — стоят”.
Чем прекрасно прошлое: память и воображение сплетены в канат, в котором одно от другого уже неотделимо. Вообще мне кажется, было или не было гораздо интереснее, чем быть или не быть. Вот, к примеру, вспоминаю один вечер из детства. Мороз, горка у школы с темнеющей ледяной дорожкой. На мне комбинезон, ненавистный вязаный шлем, из рукавов торчат две варежки на резинках. Подо мной санки, за мной — мама, готовая с короткого разбега запустить меня с горки вниз. Мне это развлечение безразлично, но если мама думает иначе — хорошо, молча сделаю вид, что люблю ездить на санках с горки. Помню, санки в моем детстве делились на две фракции: с продольными планками и с поперечными. Лихачи отвинчивали металлические спинки. Говорили, что спинка значительно ухудшает аэродинамические характеристики болида. Тихоходы, наоборот, подкладывали к спинке подушку, вручали поводья родителям, и те тягали обоз на горку, тащили его до подъезда. Ленивые, сонные души. Помню, какой скрежет поднимался, когда санки съезжали с заснеженной дороги на асфальт, под которым пролегала теплотрасса, а потом опять бесшумно катили по снегу. У моих санок были продольные планки желто-синего цвета. Спинку я не откручивал — ее украли, пока санки на привязи ожидали моего возвращения из булочной. На них я садился в позе Русалочки из порта в Копенгагене. Спускался я быстро и умел неплохо маневрировать. Все-таки моих санок уже давно нет. Где-то они сейчас? На какой свалке истлели? Какие костры истопили?
Мои самые важные воспоминания о школе не имеют отношения к учебе. Главное, что происходило со мной в эти годы, как бы вынесено за тетрадные поля (которые придумали в Средневековье, чтобы крысы, объедая бумагу, не задевали текст). К слову, кто-то подсчитал, что средневековый крестьянин за всю жизнь получал столько информации, сколько мы сейчас получаем за один день. Зачем она нам нужна? Иногда о человеке больше говорят отметки его роста на старом дверном косяке. Так вот одно из моих главных воспоминаний о школе — влюбленность в Олю Войкову, которая поощряла, но не разделяла моего чувства. Однажды она отмечала в школе свой ДР. Я помогал ей развешивать по стенам класса гирлянды, надувал шарики и связывал их ниткой, разносил мандарины по партам, расставленным по периметру класса.
Когда мы закончили, Оля сказала, что ее сердце все равно будет принадлежать Косте Арустамяну. Потом она съела конфету, свернула пустой фантик и положила его обратно в конфетницу. Она сказала, что теперь в этом фантике вместо конфеты живет святой дух. И я до сих пор в это верю. Недавно встретил Олю на улице. У нее все очень хорошо. Они живут с Костей, и у них трое детей.
Театр
Выхожу на улицу из служебки после спектакля “Мастер и Маргарита” (я в нем играл Коровьева). Налетает с визгами стая девочек-подростков. Окружили меня, затихли, переводя дыхание, и снова загалдели: “Ай, не он, не он. Не Ваня. Где Ваня Янковский? Где наш Ваня? Отвечайте немедленно, где Иван!”
Смотрю, мужик какой-то неподалеку в машину садится, указываю в его сторону:
— Так вот же он, Ваня!
Стая закричала “а-а-а-а-а” и полетела на мужика. Только одна девочка как-то замешкалась, вернулась ко мне и спросила застенчиво:
— А вы кого играли в пьесе?
— Я? Да так. Никого… Я — автор.
Мимо паническими зигзагами, с лютым бибиканьем проехало авто, облепленное подростками.
— А, — разочарованно потупилась девочка, — молодцы, хорошо всё придумали. Распишетесь?
— Без проблем.
Она протянула программку и розовый фломастер. Никогда не видел автографа Булгакова, но у меня получилось что-то интенсивно-экспрессивное, с тройным тулупом, каскадом, изящным курбетом и, конечно, двойным “фф” на конце.
“Главное — величие замысла”, — любила повторять Анна Ахматова, за ней Иосиф Бродский, а вслед за ними простой пехотинец русского репертуарного театра Сергей Аброскин.
Был у нас в театре “СТИ” спектакль “Мариенбад” по повести Шолом-Алейхема. На репетициях придумали, что каждый актер выберет себе какой-нибудь напиток, наиболее подходящий его персонажу, и будет пить его на протяжении всего действия. В общем, кто-то прикладывался к стеклянной фляжке с коньяком, кто-то потягивал из огромной кружки пиво, а Сергей Аброскин, исполнитель роли неврастеничного портного Бройхштула, пил молоко. Пил ярко, пил талантливо, но из глиняного стакана, так что ни один зритель оценить его задумку не мог. Шли месяцы, годы, и однажды после очередного спектакля актерский коллектив, посовещавшись, отправил меня к Сергею с вопросом. Я долго переминался с ноги на ногу, наконец собрался с духом и выпалил: “Сергей, возможно, стоит все-таки попробовать наливать молоко во что-нибудь прозрачное?” И робко прибавил: “Нет?” Сергей посмотрел в окно, глубоко затянулся и ответил: “Главное — величие замысла!” — затем многозначительно поднял вверх указательный палец и удалился прочь.
На днях купил пиво и, позабыв страх божий, впервые, кажется, в этом тысячелетии решил выпить его, не прячась, среди белого дня, прямо на улице. Сел в сквере у Чернышевского, помолчал, улыбнулся солнышку и открыл бутылку.
В автозаке было светло и прохладно. Поэтично ложилась тень от решетки на пол, и что-то там еще красиво переливалось. Я из задержанных был первый, поэтому пришлось еще час ждать, пока автозак заполнится и мы, запев хором “славное море, священный Байкал”, тронемся в отделение. Так вот, к чему я. Выяснилось, что из шестнадцати моих попутчиков четверо, включая меня, оказались актерами, а товарищ старший лейтенант уже в отделении признался , что после школы пробовал поступить в театральный в Нижнем. То есть если представить, что все население России — это бывшие, настоящие или будущие задержанные, то получается, что каждый четвертый среди нас — артист драмы и кино. Морали не будет.
Когда-то очень давно, кажется в МХТ, я смотрел моноспектакль канадского режиссера и актера Робера Лепажа “Обратная сторона Луны”. Там был эпизод, в котором главный герой заходит в бар, напивается и за стойкой рассказывает бармену про первого человека, вышедшего в открытый космос, — то есть Алексея Леонова. Он объясняет ему разницу между американским астронавтом и русским космонавтом: “Понимаешь, астронавт ищет звезды, а космонавт гармонию”. Он выпивает еще и еще, и дальше сцена, построенная, в общем-то, на очень простой оптической иллюзии, но ни до, ни после я не видел, чтобы театральный ход мог настолько сильно воздействовать на все органы чувств. То ли это был сон, то ли мечта о полете, то ли и то, и то… На сцене под небольшим углом было поставлено зеркало. Лепаж ложился на спину перед этим зеркалом вместе со стулом так, что в отражении мы видели как бы совершенно обычно сидящего человека.
Он вел рукой вправо, влево. Поворачивал голову. Чуть склонялся в одну сторону, в другую. И вдруг в какой-то момент он делает медленный кувырок назад, но мы, уже позабывшие, что наблюдаем за отражением, видим, как человек, наплевав на все законы физики, взлетает со стула ввысь и зависает в воздухе. Это было невероятно. Я помню, что тогда я впервые услышал, что это такое, когда весь потрясенный зал одновременно вздыхает. И так продолжалось минут пять или семь (огромное время по сценическим меркам). Это был танец свободного человека, который отменяет гравитацию — то есть груз необходимости. В конце он так же медленно “опустился” на стул. И это было одним из моих главных театральных впечатлений. Да, чуть не забыл. В зале в тот вечер оказался Алексей Леонов. В конце спектакля он подошел к сцене и пожал Лепажу руку. Это ли не театральное чудо?
Футбол
В 2016 году чемпионат Англии по футболу завершился сенсацией — победителем впервые в своей истории стал скромный клуб “Лестер Сити” из одноименного города. Чтобы было понятно: согласно ставкам в букмекерских конторах перед началом сезона, коэффициент на победу “Лестера” в английской премьер-лиге равнялся ничтожным 5000. Выше ставки были на то, что Элвис Пресли еще жив, а Леди Гага станет президентом США. Так вот, в 2015 году тайский владелец “Лестера” Вишай Шривадданапрабха уволил старого тренера и назначил на его должность Клаудио Раньери, не самого титулованного, но, что называется, крепкого профессионала. Задача перед клубом стояла одна — не вылететь в низший дивизион. В целом назначение Раньери не вызвало особого энтузиазма ни среди болельщиков, ни среди специалистов. Не совсем было ясно, с чего вдруг немолодой, неизвестный в Англии тренер удержит на плаву бесперспективный “Лестер”. Тем удивительнее было наблюдать сезон, в котором Лисы (это прозвище “Лестера”) ни с того ни сего начали громить всех подряд. От грандов вроде “Челси” и “Манчестер Юнайтед” до таких же скромных, как он сам, клубов-середняков: “Норвич” или “Сандерленд”. Никаких звездных игроков в трансферное окно “Лестер” не купил и купить не мог. Клуб на три четвери состоял из футболистов, с которыми продлевали контракты из года в год. Но.
К примеру, средний по всем показателям нападающий Джейми Варди (в 28 лет!) по окончании золотого сезона превратился в главное открытие не только АПЛ, но и всего мирового футбола. Феноменальное достижение “Лестера” нельзя объяснить ни простым везением, ни ослабленностью основных претендентов на титул. К тому же “Лестер Сити” оформил чемпионство досрочно, и результаты чужих встреч принципиального значения для него уже не имели.
Очевидно, что логикой смертных, нашей приземленной арифметикой объяснить триумф “Лестера” невозможно.
Остается один вывод: в чемпионстве “Лестера” свою роль сыграли потусторонние силы. Точнее, одна сила. Еще точнее — король Англии Ричард III.
Тут сразу надо сказать, что мало к кому из заметных исторических личностей память потомков оказалась столько пристрастна. Да, Ричард III не отличался манерами и мягким нравом, но все-таки от шекспировского образа исчадия ада он был далек. Или лучше так: реальный Ричард мало чем выделялся на фоне своих современников. Козни и интриги, в которых он, конечно, знал толк, вполне вписывались в общий стиль эпохи. Он действовал строго “по моде” тогдашнего времени и был не лучше и не хуже остальных приближенных к власти. А время было в королевстве трудное. В результате Столетней войны Англия была вынуждена навсегда отказаться от своих владений на севере Франции. Казна опустела. Страна увязла в гражданской войне. Собственно, это и была Война Алой и Белой розы. В 1483 году умирает король Эдуард IV. Формально преемником должен стать его сын, но, судя по всему, он был рожден не одной из царствующих королев, а одной из многочисленных любовниц своего отца. Поэтому Ричард III, который приходился королю братом, посчитал, что в очереди на престол он автоматически обходит всех конкурентов и становится первым. То есть не совсем автоматически. Все-таки некоторым особо опасным претендентам Ричард III помог сойти с дистанции. Сейчас разобраться, кто на самом деле имел больше прав на английскую корону, почти невозможно. Точно известно одно. Ричард царствовал недолго и очень скоро вывел из терпения даже своих сторонников. 1 августа 1485 года состоялась битва при Босворте, в предместье (внимание!) города Лестера. Войско Ричарда III потерпело сокрушительное поражение. Сам король был убит, а на трон взошел Генрих VII, родоначальник новой королевской династии Тюдоров. У Тюдоров права на престол были весьма призрачны, так что посмертное очернение Ричарда III имеет вполне простое и внятное объяснение: моральный и физический урод Ричард III Плантагенет получил по делам своим, а благородные Тюдоры вернули королевству мир и процветание. Тело убитого Ричарда раздели и выставили на площади Лестера. Потом без монарших почестей, без тризны и панихиды оскверненный труп бросили в могилу у церкви неподалеку. Вот. И тут начинается самое интересное.
Во время реформации XVII века церковь сносят, и останки короля считаются навсегда утерянными. Впрочем, остаются письменные свидетельства, что где-то в районе алтаря Ричард и был захоронен. Со временем на месте церкви разбивают сад, затем строят викторианский дом, а уже в XX веке организуют автостоянку. В 2012 году в центре Лестера начинаются археологические раскопки. Через 6 часов 35 минут ученым удается обнаружить труп со связанными руками и признаками сильного сколиоза. На теле скелета насчитывают до десяти колото-резаных ран. Чтобы избавиться от последних сомнений, ищут по всему миру и находят оставшихся потомков короля; проводят генетическую экспертизу. Их митохондриальные гаплогруппы полностью совпадают.
И вот 26 марта 2015 года тело Ричарда III Плантагенета было торжественно перезахоронено в кафедральном соборе города Лестера. На церемонии присутствовал Бенедикт Камбербэтч, который внезапно тоже оказался дальним родственником короля. Он прочитал по случаю стихотворение Кэрол Энн Даффи “Ричард”. Последний король Англии, убитый на поле боя, спустя пять веков наконец упокоился с миром, а через год футбольный клуб “Лестер Сити” впервые в своей истории оформил невероятное чемпионство. Назовем это последней чудесной милостью короля.
Но есть еще и другое чудо, свободное, как пел Стинг, от “священной геометрии случая”, от тайных знаний алхимии и тринософии, от ошеломляющих достижений науки.
Моей дочери полтора года, а в это же время два года назад мы с женой завели приложение для будущих родителей. Оно отсчитывало недели и дни до родов, сообщало, какой новый орган у ребенка формируется, какие части тела вырисовываются. Все это было видно на трехмерной модели.
В мутной взвеси плавает огромный зародыш. Две черные ягоды вместо глаз. Гениальный выпуклый лоб, как у дельфина. Короткие, как у муми-троллей, ручки. Сквозь матовые желатиновые стенки просвечивают тонкие веточки артерий, дальше — темное полесье будущих ребер. Когда фигурку приближаешь, то становится слышен частый настырный бой сердца. А еще через несколько месяцев на скрининге уже можно было разглядеть ее лицо — изображение было каким-то жидким, изменчивым, и казалось, что кто-то гадает на горячем воске. Из этой подвижной магмы выявлялась то шея, то губы, глаза, подбородок. И моя будущая дочь словно подпирала рукой щечку, как скучающий школьник в ожидании перемены. И вот она появилась на свет, заняла свое собственное, отведенное только для нее место. Она осваивает мир, которому, надеюсь, научится доверять, вопреки горю и страданиям, которыми он переполнен. Потому что зла хоть и больше, но оно слабее добра. И эту истину принять и усвоить очень тяжело. И мне кажется, что это меня теперь заново вынашивают, что это я дозреваю, довырисовываюсь, довеществляюсь, как будто это во мне недоразвился какой-то очень важный орган, без которого, как оказалось, жизнь не была полноценной. И я уже не знаю, как я без этого органа жил.
И жил ли?
Свежие комментарии