«Что у тебя написано на затылке?», — спросила меня подруга в зале прилетов Домодедово, встречая просветленный рейс из Улан-Удэ. «Ом Нама Сара Садже Суха», — почти без ошибок ответил я, благо, в самолете было время выучить неведомые слова наизусть. Эта мантра богини Янжимы осталась со мной татуировкой на черепе навсегда. И лучше любых фотографий в инстаграме хранит память о, возможно, главной поездке в моей жизни
Владимир Ильич Чингизхан
Застрявшая где-то посреди забытых тысячелетий, между великими войнами и чуть менее великими революциями, Бурятия встретила меня огромной головой Ленина. Вождь, никогда тут не бывавший, в воплощении монументальных запечатлителей советской империи Нероды и Душкина стал символом Улан-Удэ. Огромный, сдвинувший брови, он возвышается над центральной площадью и на щуплого Ленина совсем не похож. То ли пушкинский богатырь на страже восточных границ, как описывал эту голову Леонид Юзефович в тексте «Улан-Удэ. Селенга». То ли Великий Монгол — даже разрез глаз у Ленина вышел степной, вглядывающийся не в светлое коммунистическое будущее, а в скачущий вдоль горизонта табун лошадей.
«Здесь история и современность, православие и буддизм не отторгают и не подавляют друг друга. Улан-Удэ подарил мне надежду, что и в других местах это возможно», — писал Юзефович про этот причудливый микс культур, смыслов и верований, где Чингисхан — тот же Ленин, а шаман — тот же батюшка из старообрядческого прихода.
Моя неласковая Русь
Разноцветные деревянные домики, резные наличники, мужики с окладистыми бородами, бабы в платьях цвета кустодиевских полотен. Если воображение как-то может нарисовать себе русскую деревню, то вот она, притаилась посреди бурятских сопок. Там, где бубен шамана вызывал духов, двуперстным знамением осеняет меня батюшка-добряк, проводя в храм. Изгнанные еще при Екатерине, старообрядцы построили на этой земле кочевников дом, когда и самого такого понятия «дом» у скитающихся от пастбища к пастбищу бурятов не было. Отчасти потому местных староверов и называют «семейскими» — за то, что возвели семью и, собственно, фамильный дом, в культ. Ведь как свезли их сюда, в отличие от одиноких каторжников, целыми семьями из Речи Посполитой, так они тут и живут, рожая по 15 детей и не торопясь покидать свои села на краю земли.
От Улан-Удэ до Тарбагатайского района Бурятии, где обитают старообрядцы, полтора часа езды. Вроде бы только скрылись за убегающими вдоль серпантина сопками ступы дацана, как вот уже и деревянные церквушки с выбивающимися из ожидаемых пейзажей куполами. Эти колокола — не туристические аттракционы, они, кажется, даже в звоне своем хранят особенный, гордый дух веры, пронесенной сквозь века скитаний. Дух Руси, не ласковой, но суровой.
«А как с РПЦ дела обстоят, не пытаются храмы отжать?» — спрашиваю у батюшки. «Да кто-ж до нас доберется?», — смеется в ответ. «А прихожан много?» — уточняю. «Ну, по праздникам человек 30–40 в храме бывает всегда».
На праздники семейские облачаются в наряды, сшитые прабабками из китайских тканей. Еще одно замысловатое сплетение культур — затейливые русские вышивки на восточных шелках, шуршащих в такт многоголосым песням, слова в которых современное русское ухо разберет с трудом. Это пение — часть уникального наследия семейских. Приедете в гости — непременно услышите многоголосие за застольем. Сами семейские особо не пьют. Но всегда нальют вам самогона с дороги. И накормят щами и пирожками с черемухой.
Тело-тело-тесто
Но главное кулинарное откровение ожидало меня в селе Нарын-Ацагат, это в пятидесяти километрах от Улан-Удэ. Парк истории и культуры древнемонгольских кочевников не обещал ничего особенного — так, «бурятский Диснейлэнд», думал я. Но едва миновал массивные устрашающие ворота, к которым были привязаны верблюды, как Диснейленд этот забурлил во мне кочевой кровью.
«Надо же, с первого раза мало кто умудрялся так быстро лепить», — помогая своими сухими руками, словно заговаривала мои бурятская бабушка в национальной юрте. Мы лепили одну за другой бузы, или буузы, которые я и не пробовал раньше никогда. Пресное, как сухой степной воздух, тесто, рубленая баранина, двадцать защипов. Облачившись в национальный костюм, я ел их так, будто мне с детства знаком этот вкус. И все восточное начинало кипеть в животе степными корнями, наплевав на годы жизни в Европе и забытое племя. Разгоняло тепло по телу с каждым новым глотком терпкого бульона из надкусанной буузы, сжатой загорелыми пальцами.
Неподалеку от парка стоит Ацагатский дацан, место почитания известного бурятского ученого-буддиста Агвана Доржиева, одного из учителей Далай-ламы XIII. Сюда же перенесли и дом-музей Доржиева — бревенчатую избу из его родного улуса Хара-Шибирь. Изба что у староверов. Те же яркие наличники. Да вот содержание иное. То, что эта земля — колыбель в том числе мирового буддизма, стало для меня удивительным откровением. Впрочем, где еще, если не здесь, верить в просветление и стремиться к нему.
Проводником к буддизму стал для меня Эрдени, экскурсовод-философ с кандидатской корочкой. Он закончил Томский университет, изучал теологию. Сегодня то водит туристов, то строит ступы в дацанах. Эрдени и научил меня молиться у таких раскиданных по всей Бурятии ступ, правильно складывая ладони. Сама суть этих религиозных строений, похожих на голые постаменты памятников, поражает. «Мы идем в отделения полиции и просим отдать нам самые страшные орудия преступлений, убийств, насилия, закапываем их в землю и сверху покрываем слоями жизни, окружая зло добром и природой, оберегая мир от этого зла», — рассказал мой проводник.
Эрдени же показал и Иволгинский дацан, наверное, самый известный в Бурятии. Там находится тело нетленного XII Пандито Хамбо-ламы Даши-Доржо Итигэлова. Итигэлов уже больше 90 лет в нирване. Говорят, с некоторыми гостями иногда разговаривает. Ну, или подмигивает хотя бы. Впрочем, меня на эту роль просветленного нетленный не выбрал. Зато сам я выбрал в дацане свою любимую богиню — Зеленую Тару — за то, что всегда готова прийти на помощь человеку и защитить его что от людей, что от богов.
В Иволгинском дацане я застал новый год по восточному календарю. Обряду, который я там совершил, меня тоже научил Эрдени. На рассвете, раздевшись догола, я взял кусок теста. Размял его руками и уж не помню сколько времени водил этим мягким теплым комком, то ли втирая тесто в себя, то ли слепляясь с ним в единую субстанцию, как бузы на днях слеплялись с моими пальцами. «Отдай этому тесту свою боль, свою злость, свою печаль», — говорил Эрдени. Вечером вместе с сотней паломников я выбросил свой комок теста, как комок боли, в огромный костер, разведенный посреди дацана.
Озеро надежды
Но главный энергетический катарсис ждал меня не там. В детстве мама рассказывала, как проезжала на поезде мимо Байкала — ехала из Ленинграда в Читу (уж и не помню, как так причудливо закрутилась семейная судьба, что ей пришлось провести там одно далекое подзабытое лето). Не в силах оторваться от окна, мама смотрела все эти пару часов на воду великого озера.
Я увидел эту воду на рассвете. Еще стянутый льдом, будто рваным от выбивающихся из глубин воды торосов, Байкал гудел. Казалось, это то ли шум вчерашнего костра, сжигающего мое тело-тесто, то ли это песни шаманов, к которым сам я так и не осмелился ни разу подойти, то ли молитвы старообрядцев, то ли вой древних монгольских стрел.
Но мне было совершенно не страшно. Я закрыл глаза и взлетел. Над водой, которая уже не пугала бесконечной силой стихии, а пела мне колыбельную. Над сопками, которые словно груди любящих богинь, скрыли меня от зла.
«Я хочу набить на себе на прощание татуировку, — сказал я Эрдени. — Помоги выбрать мантру». «Ом Нама Сара Садже Суха, — ответил он. — Это мантра богини Янжимы, покровительницы искусств, наук, ремесел, мудрости. Тебе понравится».
«Как переводится твоя татуировка?» — спросила меня подруга в зале прилетов Домодедово. — «Подобная любящей матери, дай мне силу речи, такую же, как у тебя».
Благодарим за помощь в подготовке материала.
Узнать о летней чартерной программе перелетов и забронировать тур на Байкал можно .
Больше текстов о культуре и обществе — в нашем телеграм-канале . Присоединяйтесь
Вам может быть интересно:
Свежие комментарии