До середины мая в столичной ASKERI GALLERY открылась выставка «Creature Of Emotions» — это совместная экспозиция двух зарубежных художников, Питера Опхайма и Хуана Мигеля Паласиоса. Техники и бэкграунд у авторов кардинально различны, но оба работают в одной и той же художественной проблематике, исследуя мир человеческих эмоций и человечности вообще.
«Сноб» пообщался с одним из экспонентов — Питером.
Питер, вы ведь сначала занимались востоковедением. Как получилось, что вы в итоге занялись искусством — причем начали с абстракции?
Я занимался абстракцией много лет. Но затем я пресытился ей и оказался в точке невозврата — я понял, что больше не хочу создавать абстрактные работы. Вместе с тем я не знал, чем заменить ее. Пожалуй, я — художник-игрок, мне нравится расценивать творческий процесс как поле для экспериментов. И, в общем-то, около трех или четырех лет я именно экспериментировал, искал то, что откликнется, изучал техники. Мне хотелось заниматься искусством с сильным оттенком личного, чтобы это было что-то про меня. В итоге мои произведения представляют собой некий симбиоз из личных историй и того, что витает в атмосфере вокруг.
Вообще, у меня скандинавские и славянские корни. Часть моих предков жила на Карпатах, но идентифицировали себя как русские. Они исповедовали православие. Я же вырос в Миннеаполисе: я — третье поколение, живущее в США, поэтому идентифицирую себя как американец. Но я пытался учить русский (смеется). К чему я это рассказываю? В Миннеаполисе тоже есть русская православная церковь. Она очень красивая. Я восхищен искусством иконописи. Пожалуй, мое первое знакомство с русским искусством случилось именно в церкви, и это была именно иконопись. В какой-то мере она повлияла на мой художественный язык. Если в смысловом ключе я обращаюсь к японской религии, то в визуальном — к русской. Мои герои предстают перед зрителем в двухмерном изображении, они смотрят на публику глаза в глаза. Это лики, а не портреты.
Ваши работы кажутся немного детскими, а ваши герои похожи на мягкие игрушки. Эти персонажи пришли в ваше искусство из ваших же детских воспоминаний?
Действительно, из-за моего выбора техники и персонажей может показаться, будто бы я работаю с темой детских фантазий и воспоминаний. Но на самом деле это не совсем так. Я бы сказал, что я создаю альтернативную вселенную, которая не относится к прошлому. Да, пожалуй, этот мир можно расценивать как параллельный нашему. Мне близка философия синтоизма, и, наверное, это связано с тем, что когда-то культура Востока была одним из моих профессиональных интересов. По канону синтоизма, душа есть не только у человека, но и у всех окружающих его предметов. Это и природные явления, и предметы быта. Японцы верят в «цукумогами» — это вещь, внутри которой появилась душа и личность.
И мои герои — не люди внешне, но их визуальная «игрушечность» не причина думать, что в них нет ничего человеческого. Пожалуй, мой художественный интерес состоит в этом философском вопросе. В своих произведениях я рассуждаю о том, что такое быть человеком, иметь душу. Нужны ли для осознания в себе человеческих черт две ноги и две руки? И что вообще можно назвать «человеческими чертами»? Когда я создаю персонажа, я так думаю о том, какое послание он может транслировать в мир. Меня интересуют такие темы, как любовь, семья, сострадание, эмпатия, единство… И я думаю, сегодня мы очень мало говорим о них, забывая, как они важны для здорового функционирования общества. Все это дает людям опору, делает сильнее и социум, и каждого в нем по отдельности.
Наверное, все это в совокупности лучше всего отражено в моей работе «Today And Today». Изображенных на ней персонажей можно расценить как семью, но, обратите внимание, как они не похожи друг на друга. Если они и семья, то точно не кровные родственники. И тем не менее они держатся вместе, поближе друг к другу. Это цельная ячейка, это община. Каждый в ней ценен и благодаря, и вопреки своей непохожести на другого. Надеюсь, что эта мысль — о том, что коллаборация важнее и выше соперничества — достаточно прозрачно читается и в «игрушечном» антураже.
Вы думаете, что в мире недостаточно любви и понимания? Или они и вовсе близки к вымиранию, а внутри своей художественной вселенной вы даете им шанс на реинкарнацию?
Нет, мы не потеряли их. Но любовь и понимание, сострадание и стремление к познанию — это то, что мы должны укреплять и взращивать на постоянной основе. А не ждать, когда уйдем в ноль и останемся совсем без этих важных человеческих умений. Думаю, мы неплохо справляемся, на бессознательном уровне. Это если брать глобальные настроения — все хотят мира и быть понятыми. Но не каждый готов отдавать. Вот над чем еще стоит работать всем нам. Я бы сказал так — в мире достаточно любви, но всегда можно иметь больше (смеется).






Есть ощущение, что вы играете еще и с жанром анималистики. Ваши персонажи напоминают животных — медведей, кроликов, собак. Вместе с тем я вижу в них антропоморфные черты. Какая у них история?
Иногда я обращаюсь к образам животных, которые существуют в реальном мире. Но это происходит неосознанно. Некоторые похожи на собак, другие — на медведей. Все-таки я не видел других (смеется). В моей художественной вселенной они принимают разные формы, ведь здесь возможно все, а непохожесть ценится и воспринимается как нечто совершенно естественное. Кстати, ряд героев зрители воспринимают как эльфов или троллей. Но я не хочу, чтобы их видели таковыми. Это не сказочный мир, суть которого — сама сказка.
Если рассуждать о моих работах в контексте человеческих эмоций и возвращаться к философии синтоизма, то я бы сказал, что мои персонажи скорее могли бы быть спиритическими животными, тотемами или сосудами для чувств. Это одухотворенные существа, которые умеют смеяться и плакать, радоваться и грустить, вдохновляться и разочаровываться. Они стараются жить правильно — не обижать, не предавать. Но даже будучи тотемами, не навязывают свою правду и свои ценности зрителю. Для меня во главе угла стоит философия, а затем уже перенос ее на холст.
А у вас какое спиритическое животное?
Наверное, это была бы комбинация медведя и вапити. Это такое парнокопытное, очень похоже на оленя с крупными рогами или лося. Он водится в Северной Америке и, кстати, Восточной Азии — в Китае и Бутане. Конечно, сейчас я сам назвал свой потенциальный тотем, но, вообще, я думаю, что тотем, он же твой защитник, сам выбирает тебя. Как патронус (смеется). По крайней мере, в моем художественном мире это так. И я думаю, что микс медведя и вапити мог бы выбрать меня — это сильные, но спокойные, статные животные. По жизни я стараюсь соответствовать этим качествам.
А сколько вам было, когда вы впервые создали произведение искусства?
Где-то шесть (смеется).
Нет-нет, я имею в виду, уже осознанно!
Наверное, мне было около 20. Тогда я стал регулярно показывать свои работы друзьям и пробовать выставляться. Мой отец был врачом, и мне передался его практический подход к вещам, и я сам какое-то время ходил в медицинский колледж. Я понял, что быть художником — это значит не только работать с искусством и создавать его. Эта профессия также подразумевает определенные знания в области экономики, философии, литературы.
Я также занимаюсь боевыми искусствами. Это позволяет мне оставаться сосредоточенным и контролировать свои эмоции — даже в работе с искусством. Мне присущ технический склад ума — я как компьютер, в который загружено много информации. Я знаю, что делаю и как будет выглядеть результат. Но, когда начинаю работать, я отпускаю процесс. Просто даю искусству случиться.
Беседовала Катерина Алабина
Свежие комментарии