Как писал Франц Кафка: отрывок из книги

Издательский проект «Лед» выпускает книгу философа Рюдигера Сафрански «Кафка. Пишущий ради жизни». «Сноб» публикует отрывок.

20 сентября 1912 года — за два дня до той ночи, когда был окончен «Приговор», — Кафка написал первое письмо Фелиции. Оно еще осторожное, прощупывающее. Но уже во втором письме неделю спустя он расспрашивает Фелицию о том, когда она позавтракала, когда отправилась на работу, какой вид открывается из ее комнаты, чем она занималась после работы, с какими людьми встречалась, какая стояла погода, как ей спалось.

Удивительно: Кафка, который уже в третьем письме открывает Фелиции душу, поначалу мало интересуется ее мыслями и чувствами. Что до него, как он уверяет, — внешняя действительность ничего не смогла бы сообщить о его личности. Зато у Фелиции он выпытывает дотошный протокол как раз такой внешней действительности.

Ответные письма Фелиции не сохранились. Без сомнения, по мере того как переписка набирала обороты, она тоже стала писать о своей внутренней жизни, но Кафка столь мало обращает на это внимание, что по его письмам мы можем составить себе разве что очень неопределенный портрет этой женщины. Уверенная в себе, стойкая, решительная, профессионально успешная, амбициозная — такой видит ее он, или такой он хотел бы ее видеть.

Наверное, поначалу Фелицию напугал обрушившийся на нее поток писем. Не без кокетства она замечает, что в тот вечер он не особенно-то обращал на нее внимание. На это Кафка отвечает огромным письмом, в котором детально описывает тот первый совместный вечер, рассказывает, во что она была одета, как поправляла прическу, о чем говорила, напрочь забыв о еде, как внимательно рассматривала фотографии его веймарской поездки и с каким благоговением комментировала снимки из дома-музея Гёте, отмечает быстроту, с которой она «выскользнула» из комнаты и немного спустя снова объявилась, готовая к выходу, как затем он молчаливо и стеснительно провожал ее, а она со своей стороны пыталась возобновить разговор, как в момент прощания он снова упомянул поездку в Палестину, «которую, похоже, никто, кроме меня, всерьез не принимал».

Сразу после этого длинного письма он посылает ей короткое с извинениями: «Вы не должны думать, что нескончаемыми посланиями вроде вчерашнего, из-за которого я и так уже себя ругаю, я помимо досуга на чтение вознамерился лишить Вас еще и времени на отдых и сон и жду пространных и точных ответов на свои письма». Но именно это он и делает. Он просит ее как можно быстрее и исчерпывающе отвечать на его письма. Недолго до момента, когда он будет упрекать ее за то, что какие-то из ее писем не пришли или оказались слишком короткими. Он посылает телеграммы, чтобы оповестить ее о том, что письмо от него скоро придет, или напомнить ей, что ждет ответа. Он исчерпывающе описывает состояние своей души в ожидании ее писем. Поскольку они еще мало пережили вместе, в основном он пишет о том, как пишет письма и как ждет писем.

Он принимается заваливать ее советами. Она пожаловалась на головную боль? «Перестаньте употреблять пирамидон и все подобные средства! — отвечает он. — Нужно идти к причинам головных болей, а не в аптеку». Ей не следует забывать, что исцеление может идти только от «человека к человеку». Впрочем, сам он находит исцеление только в писательстве: «В сущности, вся моя жизнь издавна состояла и состоит из попыток писательства, в большинстве своем неудачных. Но не будь этих попыток, я бы давно опустился и стал мусором, достойным лишь веника и совка».

Чуть позднее, 17 ноября, он приступает к «Превращению» — рассказу, в котором ставшего жуком героя по имени Грегор Замза и в самом деле выметают с помощью веника и совка. Метафора из письма попала в рассказ.

Закончив рассказ, он пишет Фелиции, что ему нужно было написать его разом, за два десятка часов. Перерывы в работе, занявшей в итоге три недели, повредили бы тексту. Он делится новостями о том, как продвигается дело. Только полностью погрузившись в историю — небольшие перерывы не в счет, — только вверив себя ее непредсказуемости, он сможет ощутить удовольствие от творчества. Продвинуться вперед можно только в случае, если он захвачен. Концовка может быть какой угодно, но вот начало должно быть сильным.

Для рассказа «Превращение» Кафке удалось подыскать особенно сильное начало. Холостяк Грегор Замза однажды утром просыпается и обнаруживает, что превратился в «страшное насекомое». Внешне он выглядит огромным жуком, но внутри он по-прежнему Грегор, живущий в семейном кругу.

Этот рассказ можно читать как своего рода эксперимент: как изменятся отношения в семье, постигни ее такое несчастье? Быть может, в этой ситуации истина Грегора и его семьи исказится до неузнаваемости?

Таким образом, как и в «Приговоре», здесь мы снова имеем дело с проблемой семьи, которая со всей остротой встала перед Кафкой за несколько этих недель. На адский шум родительского дома он ведь уже жаловался в прежде изданном тексте.

Для Кафки ситуация только усугубилась, когда, как уже говорилось, в конце 1911 года отец и зять учредили асбестовую фабрику, а от Кафки как компаньона ожидали активного участия в этом предприятии. В обществе страхования он представлял интересы рабочих, а теперь — на собственной фабрике — ему предстояло защищать интересы предпринимателей. Смена роли давалась трудно, но самое неприятное было в том, что он терял драгоценное время, которое мог бы уделить письму. Этот конфликт оказался для Кафки столь мучителен, что он стал вынашивать идею самоубийства и отказался от нее только потому, что, как он пишет с сардонической иронией, «жизнь моему писательству препятствует меньше, чем смерть».

В середине ноября 1912 года, когда Кафка взялся за «Превращение», семейные проблемы были еще далеки от решения. «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое» — так начинается рассказ. Это напоминает начало «Процесса». В нем Йозеф К., проснувшись однажды утром, обнаруживает, что его арестовали. Ни Грегор, ни Йозеф К. не знают, почему так произошло. Все начинается с необъяснимого факта, который немедленно ставит вопрос о причине, о вине, но ответа не дает.

И все-таки Грегор, в отличие от Йозефа К., не ломает голову над тем, чем он провинился. Этим займутся первые толкователи этой жуткой истории. Грегор для начала пытается осознать, что произошло и в каком теле он очутился. Он обнаруживает «панцирнотвердую спину», выпуклый живот, с которого норовит сползти одеяло, множество тоненьких ножек, которые «копошатся» перед его глазами, словно не подчиняясь его воле. Он был бы рад, окажись все это просто сном. Но это не сон. Потому что комната, в которой он проснулся, — это, несомненно, его комната, все в ней знакомо и располагается на своих местах, его любимая картина с дамой в меховой шляпе висит на стене: он, холостяк, изготовил ее сам, вырезав изображение из иллюстрированного журнала.

Поскольку все вокруг него явно осталось прежним, он на мгновение забывает о своем телесном превращении. Если ничего не поменялось снаружи, почему вдруг хоть что-то должно было поменяться в нем самом? Пройдет время, прежде чем катастрофа по-настоящему дойдет до его сознания. Рассказ виртуозно оттягивает эту ужасную секунду. «Хорошо бы еще немного поспать и забыть всю эту чепуху», — думает Грегор, но тут же замечает, что не может перевернуться на правый бок, на котором обыкновенно спит. Изменившееся тело напоминает о себе болью.