Коллекционер Айк Аджоглян — о том, есть ли необходимость в цензурировании провокационного искусства, должны ли художники нести ответственность за то, как воспринимаются их работы, и почему использовать ИИ в творчестве — это плохо, а не присоединяться к кэнселлингу — хорошо.
Вы не только коллекционер искусства, но и патрон музея Бродского в Петербурге. Вот с этого и начнем: чем интересен вам Бродский? В какой момент вообще появился интерес к искусству и желание помогать культурным инициативам?
Карл Маркс высказал важное мнение: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание». В моём случае это именно так. Литература в одном ряду с математикой — были любимыми школьными предметами. Бродского, к сожалению, мы не проходили, но любовь к литературе мне привили ещё в школе. Мы живём в стране с феноменальным культурным кодом: Пушкин, Толстой, Достоевский, Пастернак, Ахматова и Бродский в том числе — это всё нас окружает. Литература, искусство, архитектура исторических городов — в России есть всё для культурного обогащения. Плюс ко всему, я убежденный петербуржец в сердце. Если ты живешь в историческом центре этого города, сложно не заинтересоваться изящным — как минимум, благодаря влиянию окружающей тебя архитектуры и истории.
Бродский для меня — не только невероятный поэт и эссеист, но и интересная личность. Мне кажется, в его время было сложно не быть подверженным «тенденциям», назовём это так. Вспомните, что сделали с Пастернаком, как себя вели люди, которые не знали и «не читали» его. А Бродский, я считаю, не был тенденциозным, даже когда уехал из Советского союза. Вы читали его стихотворение «На независимость Украины», например? Личное мнение, четкое и понятное. Сегодня это воспринимается совсем иначе, но и тогда, в 1991 году, я уверен, это было достаточно резкое высказывание, почти манифест, вне тенденций.
К этому можно по-разному относиться, понимаете? И в личности Бродского (или даже в этом стихе), скажу честно, не всё мне близко. Но это позиция, и она достойна уважения. Я бы записал падкость на тенденции, или как сейчас говорят, на тренды, — в один из смертных грехов современности. Одно из самых противных качеств, которое может встречаться в людях. Уникальность личности превратилось во что-то краснокнижное. Бродский, по-моему, был уникальной личностью и уникальным поэтом.
А как вы стали патроном его музея?
Про Бродского я узнал ещё в юности, будучи в Архангельске — он отбывал ссылку в деревне Норинская Коношского района Архангельской области. Я был в этих местах и посещал сам музей, там его всё ещё помнят, на момент моего визита были живы люди, которые общались с ним лично — слышал от них несколько баек про Иосифа Александровича.
Уже окончательно обосновавшись в Петербурге, после короткой попытки жизни в Москве, я начал с любопытством наблюдать за процессами, которые тогда складывались вокруг создания музея Бродского. Как только в музее появилась попечительская программа, я стал её участником. Это был отличный шанс по-настоящему соприкоснуться с таким местом силы, сделать что-то полезное для города, для людей и для себя. Сейчас музей, кстати, «вышел за рамки» — издает очень любопытные книги. Из недавних могу вспомнить блокнот правозащитницы Фриды Вигдоровой, присутствовавшей на суде Бродского и законспектировавшей его. Музей организует интересные выставки разных художников. А ещё в нём ставят спектакли. Очень порадовала «История ужаса» по произведениям чинарей — содружества ленинградских поэтов и философов из круга ОБЭРИУ, Хармса, Введенского. Не так давно поставили «Мрамор» по пьесе Бродского, в нём играл Цыганов, — удивительная постановка. Руководство и сотрудники музея — небольшой командой, в небольшом пространстве делают такие большие события! Как их не поддержать?
Перейдем к вашей коллекции — с какого художника всё началось, и по какому принципу она выстраивается?
Много раз пытался вспомнить, когда я первый раз всерьёз соприкоснулся с искусством, но, кажется, это уже невозможно. Музеи, выставки, изучение стрит-артов, разные художники и стили в искусстве, а также архитектура и её история — мне всегда это всё было любопытно.
Я познакомился с серьёзным современным искусством — международным и советским/российским — лет 10-15 назад в музее Людвига, в филиале Русского музея. Я, конечно, к тому времени знал про Щукина, Морозова, Остроухова и других. Но совсем мало знал про коллекционеров искусства XX и тем более XXI века. Петр Людвиг стал первым коллекционером, который меня действительно заинтересовал — я стал изучать, кто он такой, как стал покупать искусство, как это начало формироваться в коллекцию, и как он строил эту коллекцию. Там я впервые увидел работу Жан-Мишеля Баския (это единственная его работа, которая находится в России), Сая Твомбли, Джеффа Кунса, Роберта Раушенберга многих других международных художников. И там же я увидел Ольгу Тобрелутс, о которой раньше совсем ничего не знал.
На тот момент я знал и слышал про Кабакова, Макаревича, Франциско-Инфанте и других художников позднего советского периода, но Тобрелутс стала для меня открытием. Было любопытно изучить сочетание работ разных авторов из разных стран, а главное — понять, как сочетались мысли и идеи художников одного времени в разных странах. И ещё куда более интересно понять, как коллекционер собирал эти работы, как он одновременно покупал в коллекцию работы, например, Босха и Уорхола. Это же невероятно любопытно. Особенно, когда коллекционер вкладывает в это что-то долгосрочное — династийное. Чуть позже я узнал, кто такие Гуггенхаймы, Пино, Броуд и многие другие. Сейчас моё любимое коллекционерское место — галерея Пегги Гуггенхайм в Венеции.
Через некоторое время после первого «знакомства» я стал обладателем работ Ольги. Сейчас в моей коллекции много разных произведений, от уже канонических, музейных Ильи Кабакова, Юрия Авакумова или Дмитрия Пригова до Владимира Абиха, Михаила Трещёва или Филиппа Учуваткина (первый — стрит-арт художник из Петербурга, второй — архангельский живописец из династии художников, в прошлом главный художник города, а третий — художник из Карелии).
Недавно я купил работу Михаила Рогинского. Впервые я увидел большое количество его произведений на выставке на из площадок музея Бродского, где были не только знаменитые двери и пиджаки. Но купил именно пиджак, розовый.
Я всегда с любопытством изучаю разных художников, акционистов. Один из моих любимых — Олег Целков. Он, оказывается, был знаком с Бродским, они встречались. Мир тесен. У Целкова мне очень понравились работы с «мордами», а ещё больше заинтересовало то, как он описывал эти работы, какой контекст он в них вкладывал. Я, например, не покупаю портретные работы в коллекцию — не хочу приводить «чужих» людей в свои пространства, но с мордами Целкова мне комфортно находиться рядом. Мы ведь действительно стали терять свои лица под натиском социально одобряемых паттернов поведения и мышления. Любопытно почитать, как Целков описывал свои «морды». После изучения контекста смотришь на эти морды совсем иначе: они приятнее, чем кажутся. У меня есть похожая работа, с похожим, как мне кажется, контекстом, — произведение Петра Дьякова.
Чем вам интересно именно «современное искусство»?
Я сформировал для себя достаточно простые базовые требования к работам, которые я определяю таким образом. Они должны отражать время, по технике исполнения и/или по контексту, иметь подтекст и (что чуть сложнее оценивать) энергетику. Прямо сейчас смотрю на работу Михнова-Войтенко. В его работах чувствуется энергетика, немного экспрессивная, особенно когда знаешь его экспериментальную технику исполнения. Вспоминается и работа Rinatto Lbank (Ринат Абдрахманов) «Поля на полях», которая исполнена на стыке физического и цифрового искусства (фиджитал), демонстрирующая, что идеальные поля — искусственные, а настоящий мир не идеален: природные поля совсем не такие ровные, как может казаться. Вот что я имею в виду — техника, отражающая время, контекст и подтекст самой работы. В некоторых произведениях есть всё сразу, в некоторых что-то одно.
Есть в коллекции и абстрактное искусство — это тоже любопытно, это как раз скорее про энергетику, не всегда про технику или контекст. Например, Маша Ша и тот же Михнов-Войтенко — абсолютно разные, относятся к разным поколениям, но оба мне очень нравятся как раз из-за энергетики работ, оба в моей коллекции.
Сейчас в ней около 200 работ. Я иногда слышу о том, как кто-то собрал тысячи работ. В моём представлении, когда речь идёт о таких объёмах, пора открывать музей и/или активно взаимодействовать с музейными институциями — передавать им работы. Я бы не хотел гнаться за цифрами, интереснее гнаться за качеством — конкретными художниками и их работами. Работами, которые через сто лет покажут, какой была атмосфера эпохи, как жили люди, какие у них были идеи, заботы и стремления.
Несмотря на то, что выставки стали привычным досугом для многих, а галерей в стране становится всё больше, современное искусство и искусство в целом почему-то всё равно воспринимается как что-то элитарное и закрытое. Почему так?
Это большое заблуждение. Оно не закрыто от широкой публики, и порог вхождения в контекст при желании доступен каждому. Есть энтузиасты в регионах и есть меценаты из столиц, развивающие искусство на периферии. Второе, конечно, встречается редко — немного таких проектов, как Центр современного искусства Андрея Малахова в Апатитах. Региональных энтузиастов, конечно, больше: в Липецке не так давно открылась галерея Буксир — прекрасное место с хорошим выставочным пространством, интересными проектами и приятной кофейней. А ведь это не город-миллионник. И таких мест в регионах на самом деле много, искусство становится доступнее широкому кругу людей.
Ваш опыт работы с политическими вопросами, общественным мнением и медиа как-то влияет на выбор произведений для коллекции? Детерминирует ли работа ваши взгляды на искусство?
Отчасти да. Я изучаю общественное мнение и хорошо понимаю актуальную повестку. В искусстве часто появляются такие вещи, которые потом применяются в рекламе и/или в PR-сфере, потому что, я думаю, искусство отражает эмоцию, которую общество уже испытывает, но ещё не осознает. Для меня искусство интересно ещё и в некотором социологическом контексте, мой интерес к нему вытекает и из моей профессии тоже. Ну и, конечно, если мы говорим про брендинг — фирменный стиль бренда и его позиционирование, то достаточно примеров сотрудничества художников и бизнеса. Вспомним Сальвадора Дали и его логотип для чупа-чупсов, коллаборацию Такеши Мураками и Луи Вьюттона, или того же Александра Родченко и его логотип для ГУМа. В моём случае хотя бы поверхностное знание истории искусства и «насмотренность» полезны для профессии.Мне нравится разное искусство, и протестное тоже. Только мне важно, чтобы протестный художник действительно так чувствовал, как творит, чтобы он был честен в своём искусстве, в своём проявлении перед аудиторией, а не находился под каким-нибудь внушением и не был замотивирован чем-либо помимо искусства. Могу сказать честно, у меня профдеформация на этот счёт: я вижу. когда тот или иной акционист действует неорганично, и я имею в виду не только Россию. Работая и изучая общественно-политические процессы в разных странах, легко увидеть однотипные подходы в работе с общественным мнением со стороны разных сил в абсолютно разных странах.
По-вашему, искусство необходимо цензурировать, если оно заденет чьи-нибудь особо тонкие религиозные чувства и другие убеждения?
Мне кажется, цензурировать искусство просто не получится, оно прорвется за любые рамки. Зато можно подумать над тем, как ещё его поддержать, чтобы через эту поддержку иметь возможность для условной регуляции. Считаю, что любая попытка его регулирования через «ТЗ» сделает искусство синтетическим. Я с большим уважением отношусь к стрит-арту, у меня есть работы Тима Радя, Кирилла Кто, Евгения Чес и других стрит-арт художников.
Но в начале 2022-го я посетил Загреб, старинный город с невероятной архитектурой в центре, и меня поразило, что стрит-арт в нем никак не регулируется. То есть город просто утонул в граффити. Поэтому я считаю, что искусство, приводящее к беспорядкам, должно регулироваться властью. Очень не хотелось бы, чтобы мой любимый Петербург ждала такая же судьба, чтобы дворцы были разрисованы чьими-то тегами под лозунгом «Свободу искусству». Свобода без ответственности — разрушение. Так, вроде бы, Фромм сказал, и я с ним полностью согласен. Но при этом стрит-арт может обогащать городскую среду — это открытый путь для развития искусства, именно про такую поддержку я говорю. Посмотрим на работы Алексея Луки со зданиями в Москве и других городах, Дмитрия Аске, Максима Имы в Петербурге. Хотелось бы больше примеров именно обогащения городской среды искусством, и именно искусством, а не просто симпатичными муралами. Хотя это тоже неплохо.
Но ведь стрит-артом эта тема не ограничивается…
Я понимаю, что есть разные художники, и «хулиганство» тоже может быть частью чьей-то арт-практики. Китаец Ай Вэйвэй, например, делает очень протестные и просто смелые вещи — вспомним «Семечки» или «Исследование перспективы», — которые в его родной стране не приветствуются. Он выбрал свой путь, и после всех проблем с законом в родном Китае, если правильно помню, был вынужден уехать в другую страну и там продолжать своё бунтарское творчество. Это путь, таких примеров в мире достаточно, и я считаю, что если это действительно искусство, то оно прорвётся даже из другой страны. Важно просто считаться с законами той страны, в которой живешь — если хочешь продолжать в ней жить. Либо выбирать другой путь. И, я думаю, так было всегда — помните бунтарскую биографию Караваджо?
А есть ли у вас определенный этический барьер, который заставляет отказаться от приобретения той или иной картины из-за радикальности художественного посыла?
Я, наверное, пока с таким не сталкивался. Не понимаю, как может выглядеть этот «радикальный посыл». Черный квадрат был радикальным художественным посылом? А один из моих любых ленинградских художников Леонид Борисов, сделав коллаж, был радикальным в эпоху соцреализма в классической привычной живописной технике? Или знаменитый Юрий Авакумов со своим летающим пролетариями на газете «Советская Россия»? Могу ещё привести в пример Петра Беленка — 1990 года «Временное затмение», посмотрите на работу и на год. Беленок, кстати, создатель стиля «панический реализм» — невероятный по своей энергетике. Все эти художники и многие другие есть у меня в коллекции, это радикальное искусство? Я думаю, что это просто искусство, и оно выполняет, в моём представлении, ключевую свою цель — говорит о времени, в которое оно было создано.
Попытка причислить ту или иную работу или художника к радикальному посылу звучит как попытка кэнселлинга. Я не сторонник культуры отмены, это отвратительно, это всё будто бы про одно и то же — ведомость тенденциями, кэнселлинг — всё про что-то стадное, нечеловеческое, безличностное, но направленное против личности. Как человек работающий с общественным мнением, я уверен: кэнселлинг — отличный инструмент для управления репутацией в эпоху постправды. Цинично говоря, можно «отменить» что угодно, был бы заказчик и задача. Негативные новости всегда имеют бо́льшие охваты, чем нейтральные или позитивные, поэтому сегодня можно дискредитировать кого угодно. А назавтра выйдет сколько угодно опровержений, но первое восприятие уже будет не перебить, ведь два раза читать про одно и то же не так интересно. К сожалению, в сегодняшнем мире никто не защищён от этого, и презумпции невиновности перед обществом, как перед судом, не существует. Поэтому для меня «радикальное искусство» — это что-то из уголовного кодекса, что прошло экспертизу соответствующих структур и имеет заключение о несоответствии закону, являясь действительно «радикальным». Всё остальное — чьи-то особенности восприятия и попытки интерпретаций.
Да, я об этом и говорил. Переформулирую: есть что-то такое, что для вас в искусстве неприемлемо?
Разве что художники, которые полноценно создают свои работы с помощью искусственного интеллекта — при таком формате что-то человеческое неизбежно теряется, процесс механизируется, а автором работы уже является не художник, а ИИ. Для меня это может быть причиной для однозначного отказа от покупки произведения.
То есть в вашей коллекции найдется место работам, которые подрывают традиционные представления о красоте, гендере, гражданском долге? Все-таки не каждый день встречаешься с ценителем искусства, который так или иначе работает в сфере политики. Хочется понять, насколько одно может влиять на другое.
Мамышев-Монро подрывает что-нибудь? На одну его работу я смотрю прямо сейчас, пока мы беседуем. Он на ней изобразил себя в образе Ахматовой. А еще он примерял образы Горбачева — достаточно яркий политический жест. А как вам Дмитрий Марков, который без прикрас показывал «непарадную» Россию, разные уголки нашей страны? С религиозным искусством то же самое. Например, Ника Клёцки — православная Петербургская художница, создающая стрит-арт и живопись на религиозные темы. Оскорбительны ли для христиан лики святых на фасаде заброшки? Я христиан, и у меня это вызывает восторг! И я считаю, это нужно поддерживать.
Примеры, которые я привёл, все так или иначе подрывают «традиционные» представления, если смотреть на них глазами ханжи. Большинству же нравится «приятное» искусство, которое вызывает сиюминутную симпатию. Люди, не погруженные в современное искусство, часто спрашивают меня: «Зачем ты это купил?» — но я же все-таки не коллекционер милых интерьерных вещей. От интерьерного искусства меня тошнит.
Должны ли художники нести ответственность за то, как их работы воспринимаются обществом?
Художник в меньшей степени отвечает за то, как его искусство воспринимается на выставках. Он вообще никому ничего не должен, как я уже много раз говорил. Если ты у себя дома создал произведение, которое не укладывается в рамки законодательства или может вызвать общественный резонанс, а кураторы решили показать это, то к ответственности привлекать должны именно кураторов и организаторов выставки, как мне кажется. Тех, кто сделал это публичным жестом. Но моё мнение может не совпадать с законодательством РФ, нужно будет изучить этот вопрос.
Для вас коллекционирование — это личное хобби или способ принести какую-то пользу обществу и культуре?
Чтобы твое собрание искусства стало общественно значимым, необходим труд большой команды — от каталогизации, огромной кураторской работы, до устройства подобающего пространства. Чуть больше месяца назад я с восторгом посетил пресс-показ музейно-выставочного центра «Коллекция» Андрея Молчанова. Это прекрасное огромное здание, которое проектировал Сергей Чабан. Не уверен, что на фоне таких инициатив моя коллекция будет востребована в исторической перспективе при моей жизни. Поэтому я бы хотел, чтобы коллекция стала семейным, династийным делом. Чтобы новые поколения дополняли ее чем-то таким, чего я уже не застану. Я, мои ровесники и люди чуть постарше — первые в истории России поколения, которые могут позволить себе свободно заниматься чем хочется, думать о поколенческих вопросах, о смыслах, развивать частные предприятия, создавать культурную инфраструктуру. Мы можем передать своим детям лучшие возможности и ценности, позаботиться о том, чтобы им не пришлось всё строить с нуля, как пришлось когда-то нам.Если дети продолжат из поколения в поколение пользоваться такой свободой во благо и заниматься созиданием в глобальном смысле этого слова, то коллекционирование уже не будет для них простым хобби. Они посмотрят на эту нашу общую коллекцию, вспомнят обо мне, задумаются о семье, о воспитании своих детей. Я хочу, чтобы они благодаря ей знали: жизнь человека не кончается.
Свежие комментарии