Героинь нового романа Анны Матвеевой разделяют сто лет. С детства каждая из них вела дневник: Ксеничка Левшина в 1893 году в Полтаве, а Ксана Лесовая — в 1980-м в Свердловске. Истории двух женщин неожиданно переплетаются. «Сноб» публикует отрывок из начала романа, выходящего в свет в конце ноября в «Редакции Елены Шубиной»
Александр Сергеевич не Пушкин и другие
Полтава, январь 1894 г.
Вчера была целая история с моим дневником: я забыла его на столе, и Геничка почему-то решила, что может прочесть в нем, как если бы он был ее собственный.
Леля сказал, что это нечестно, но Геничка все равно сунула нос в мои записи и потом дразнила, что я воображаю себя сочинительницей! Но я никем себя не воображаю! Мама пришла узнать, почему мы шумим, и рассудила, что Геня не должна читать чужих дневников, ведь это все равно что вскрывать письма, которые тебе не предназначены.
Геня была вся красная от стыда и принужденно просила у меня прощения. Но я на нее не слишком сержусь, скорее на себя: вольно ж было забывать дневник на столе! Больше я таких ошибок не сделаю.Теперь мой дневник для Генички под запретом вместе с целым списком книг, которые нам пока нельзя читать. Для меня запрещен журнал «Задушевное слово», брату не дозволяют читать Майн Рида и Густава Эмара.
Геничка берет у кого-то из подруг «Вестник иностранной литературы», но ей приходится прятать от отца журналы. Возможно, ему не понравилось бы и то, о чем я пишу в моем дневнике?.. А впрочем, разве это дурно — записывать что-то из истории нашего рода? Геничка не права: я воображаю себя не сочинительницей, а летописцем с бесконечным свитком в руках…
Третьего дня отец показывал мне фотографический портрет своей мамы Евгении Яковлевны. Он сказал при этом, что бабушка была замечательная красавица и что у нее были чудесные синие глаза, но на дагерротипе Евгения Яковлевна запечатлена уже очень пожилой, лицо у нее напряженное, и особенной красоты я в нем не отметила. Разумеется, отцу я об этом не сказала.
Вместе с портретом бабушки и сестер Назаровых, вырастивших маленького Мишу, лежали другие фотопортреты, и на одном был представлен моложавый безбородый блондин довольно приятного вида, немного, как мне показалось, похожий на кота. Наискось, через фото, прямо по лицу размашисто написано отцовским почерком: «Мой мучитель!!!» Я заметила, что на обратной стороне фотокарточки есть любезная подпись «На память от А.Л. Апухтина» и еще что-то, но отец с досадой отбросил портрет мучителя в сторону, так что я не успела разобрать более ни слова.
Расспрашивать отца я не посмела, но на другой вечер обратилась за разъяснениями к маме. Она сказала, что Апухтин был попечителем Варшавского учебного округа и что отцу пришлось подать преждевременно в отставку из-за невыносимых отношений, которые сложились меж ними.
Отец рос у тетушек Назаровых истинным баловнем, плохо учился и даже остался на второй год в четвертом классе. Но когда умерла вначале одна тетушка, а за ней вскоре другая, Мише пришлось заботиться о себе самому. Евгения Яковлевна с сестрой Анной не выезжали из именьица, присылали слезные письма, что жить не на что и Анну одеть не во что. Отец еще сам был мальчишкой, когда начал репетиторствовать за гроши и при этом упорно учиться. Нужда научила его аккуратности, бережливости, поэтому он так пристально следит за своей и нашей одеждой и обувью.
Старший брат нашего папы, Николай, в те годы учился медицине и уже был женат, так что помогать сразу и матери, и брату не мог. Когда Мише приходилось жить почти что впроголодь, он превозмогал гордость и стыд и обращался за поддержкой к дядюшкам.
Александру Сергеевичу Левшину Миша был внучатый племянник, с ним можно было сосчитаться родней, а другому дядюшке — Льву Ираклиевичу, генералполицмейстеру Варшавы, — приходился десятой водой на киселе. Поэтому чаще всего отец писал Александру Сергеевичу — его фотопортрет свято хранится вместе с другими семейными реликвиями. Дядюшка был красивый мужчина с лицом умным, выразительным и чуть-чуть ироническим. Богатый волынский помещик, он никогда не был женат, жил в благоустроенном доходном имении с плодовым садом, оранжереями и великолепной библиотекой, где Мише иногда дозволялось листать книги.
Ни тот ни другой дядюшка не спешили оказывать помощь нуждающемуся юноше, ее нужно было всякий раз испрашивать, и для самолюбивого Михаила это было тяжкое испытание.
Семнадцати лет от роду мой отец поступил на математический факультет Харьковского университета. В том же году умерла кроткая, добродушная Евгения Яковлевна. Когда Николай и Михаил приехали на похороны и принимать наследство, то выяснилось, что по закону их сестре Анне приходится лишь четырнадцатая часть и без того невеликого состояния. Кто-то из сердобольных, знающих людей сказал, что, будь у Анны хоть маленькое приданое, ей можно было бы сыскать жениха. Братья отказались от наследства, продали именьице, отдали деньги сестре, и она действительно вышла замуж за небогатого помещика. Николай кончил университет, стал врачом, но из бедности так и не вышел и через несколько лет умер от чахотки.
Я продолжу летопись, как только расспрошу маму про ее предков — она происходит из дворянского рода Шаверновских. Обязательно расскажу о том, как они с отцом познакомились, о том, что было в нашей жизни до переезда в Полтаву.
Думается, мой дневник может быть интересен для моих будущих детей. Возможно, они захотят узнать, как жили в Малороссии и Царстве Польском в конце девятнадцатого столетия.
А я бы хотела однажды увидеть море, Швейцарию и Санкт-Петербург…
Ольга и Шопен
Свердловск, июль 1981 г.
Мама говорит, что любая нормальная девочка должна уметь кататься на велосипеде и плавать. Насчет плавания я согласна, хотя мне больше нравится в Орске «ходить» по дну Урала, там где мелко, на руках. Тогда все тело просто висит в воде и можно воображать себя русалкой. Велосипед — совсем другое дело. Я его уже просто видеть не могу, но мама заставляет меня кататься каждый день. Уже получается проехать два-три метра, после чего я падаю в траву или на дорожку, посыпанную камешками.
Мы уезжаем к бабушке в Орск послезавтра! Я видела наши с Димкой билеты на поезд, они бледно-оранжевые и вкусно пахнут новой книжкой. А в библиотеке все самое интересное оказалось на руках.
Сейчас я расскажу очень грустную историю. Не хотела ее записывать, но Ксеничка считает, что необходимо рассказывать обо всем, ничего не скрывая.
Вчера вечером я гуляла одна и слушала с улицы, как папа играет на пианино. Шопен или Шуберт, я их вечно путаю. Хотя ничего похожего, как говорит папа, между ними нет, эта буква «Ш» меня постоянно сбивает. А ведь есть еще и Шуман.
Девочки из соседнего дома громко спорили, кто там на четвертом этаже бренькает, и я очень боялась, что они догадаются: это мой папа. Мне кажется, что играть на пианино — не самое подходящее занятие для мужчин. Я просто сгорала от стыда за папу и в конце концов стала смеяться вместе с девочками, которые изображали, как человек бьет по клавишам. Я еще, вроде бы, даже подвывала в тон Шопену или Шуберту, и девочки были от этого в восторге. А теперь я чувствую себя настоящей предательницей, тем более что папа совсем недавно вернулся из Москвы и привез мне в подарок немецкую куклу Эльзу. А девочек этих я даже не знаю по именам, и они мне не очень нравятся.
Потом появилась Ольга. Ей уже, наверное, лет тринадцать, если не больше. Ольга, на мой взгляд, самая красивая девочка из всех. Даже лучше Марины. Я бы поменялась с ней в одну секунду: если бы можно было оставить моих родителей и Ксеничкины дневники, а все остальное чтобы было как у Ольги — я согласна! У нее гладкие, коротко подстриженные волосы и глаза сине-зеленые, как конфеты «Морские камушки». И она ходит не в платьях, а в брюках с ремнем и рубашке. Ольга не только сама была очень красивой, но и велосипед, который она вела за руль, был совершенно новый и блестел на солнце, как фольга. Папа очень вовремя взял мажорный аккорд, из нашего окна выдуло ветром штору, а Ольга спросила у меня — у меня! — хочу ли я прокатиться.
— Попа не годится, — зашумели проклятые девочки, но Ольга их будто бы не слышала. Она поставила передо мной велик и терпеливо его держала, пока я взгромождалась на высокое седло. Я сразу понимала, что не нужно этого делать, зачем я согласилась?!
— Сделай два круга! — сказала Ольга. — Или даже три! Не спеши, я пока музыку послушаю. Это ведь Шопен, правда?
— Жопен! — хохотали девочки.
Я ехала вперед, не падая, почти целых полдома, побив все свои прежние рекорды. Я почти поверила, что смогу сделать круг, а потом ловко спрыгну с велика и верну его Ольге со сдержанной благодарностью. А она, наверное, пригласит меня к себе в гости… Больше всего на свете я люблю ходить в гости к подругам, а мы с Ольгой обязательно станем подругами. Точнее, мы уже подруги, размышляла я в тот момент, когда на дорогу выскочил какой-то карапуз с совочком в руке. Я резко затормозила, велосипед повело в сторону, в нем что-то скрипнуло и застонало, как если бы это был живой человек. Карапуз с воплями понесся к маме, а мы с великом лежали на асфальте. Мне было очень больно. На ноге набухала и сочилась кровью длинная ссадина, похожая на след от малярной кисти… Ко мне бежали девочки и Ольга, а той мамаши с карапузом и след простыл. И папина музыка стихла, и кто-то затянул штору обратно в окно.
— Она тебе «восьмерку» на велике сделала! «Восьмерку»! — ликовали девочки.
Я боялась посмотреть Ольге в глаза.
— Дура ты, Ксеня, — сказала Ольга и вытащила из под меня изуродованный велосипед.
Как хорошо, что мы скоро уезжаем! Всего один день остался, всего один день.
Приобрести книгу можно на сайте издательства по
Свежие комментарии