Кыстыбый

Неканонические, современные кыстыбый — простое блюдо и при этом вкусное. Главное, чтобы дома был тонкий лаваш и…

Неканонические, современные кыстыбый — простое блюдо и при этом вкусное. Главное, чтобы дома был тонкий лаваш и остатки картофельного пюре. Остывшее пюре — скучная еда, с серым запахом, отдающим кухонной тряпкой, — в кыстыбый оживает, достаточно добавить немного масла, свежего укропа, завернуть в лаваш и обжарить. Но это все, конечно, ненастоящие кыстыбый. Настоящие — из домашних лепешек со сладкой пшенной кашей. Настоящие — оказались для меня зашифрованными письмами, которые я получала все детство в осенние или весенние каникулы.

Эти межсезонные каникулы были самыми неинтересными. В наш СНТ за горой и рекой не проберешься, и снег — не снег. Меня отвозили в Черниковку к «грэндам», где мы с дедушкой отбывали ежедневную прогулку в едкой мороси по парку до смотровой площадки с видом на НПЗ и Химпром и обратно. В черниковской квартире напротив телика стояло только одно кресло, и оно было моим до самой программы «Время». Но толку от него было мало, потому что по телику одно за другим шли безнадежное «Здоровье», мутное «Очевидное невероятное» и самая тягостная «Международная панорама». Большое везенье, если показывали «Двух капитанов» или «Гостью из будущего». От безделья я спасалась то блинами, то пирогами и, наконец, упрашивала бабушку приготовить кыстыбый. Просыпалась на поздней заре от духоты — запах обжаренного всухую на каленой сковороде теста съедал весь воздух. С дивана «большой комнаты», где я спала, было видно, как в проеме света вертелась бабушка — от плиты к столу. Снимала с огня тонкую, с блюдце, лепешку и, пока она не остыла и не стала хрупкой, шлепала на нее ложку каши, складывала пополам и смазывала топленым маслом — кисточкой из гусиных перьев, перевязанных цветными нитками. А на тарелке уже гора кыстыбов, и в заварочном чайнике — крепкий «индийский» с сушеными листьями смородины. Сначала казалось, могу слопать всю золотистую кружевную башню, но на третьем кстыбе самой в себе тесно, хотя глаза еще высматривали следующую лепешку.

— Глаза не наелись! — смеялась бабушка. Сама она чаще ела набегу, скоро и мелко, она все делала так, она всегда спешила. Потому у нее не было времени на объятия и глупые ласковые слова — лишнюю помеху на пути из кухни, где варится и жарится, в ванную, где стирается и сушится, через невидимую пыль, которую надо непременно стереть, мимо пышных подушек — еще раз взбить, вышитой салфетки на телевизоре — как следует развернуть. И даже вечером, когда она садилась читать мне книжки, пропускала все присказки, повторы и описания — приходилось все время ее поправлять. Если я лезла к ней с нежностями, она с усталым смехом отмахивалась:

— Уф, ярар, җитә, хватит! — Будто это все фальшивое проявление чувств. И порой трудно было понять, любила ли она нас, или заботилась и старалась, потому что не умела иначе.

Ее любимым текстом на ночь был перевод Лермонтова из Гете: «Горные вершины/Спят во тьме ночной;/Тихие долины/ Полны свежей мглой;/ Не пылит дорога,/ Не дрожат листы.../ Подожди немного,/ Отдохнёшь и ты» — коротко и по теме.

Это потом я узнала, что в этих стихах — целая жизнь. Как узнала и то, почему бабушка спешила. Она родилась через семь лет после Голода, очередной дочерью в ожидании заветного сына. С каждым годом детей в семье прибавлялось — и так до 10 человек, не считая эвакуированной украинской семьи и двух сирот войны, с которыми строгий и скупой прадед поровну делил кров и стол. На каждую пару сестер была одна пара валенок, благо со своей напарницей — погодкой Кафией моя бабушка училась в разные смены: ждала, пока Кафия вернется, перенимала валеночную эстафету и бежала 8 километров через лес, чтобы не опоздать на уроки. Та же эстафета за столом: зазевался, пропустил свой черед зачерпнуть ложкой из казана или оторвать свой кусочек от буханки — ходи голодный. И кажется, тогда никто никого не успевал любить, для любви не было сил и времени.

Бабушка по-прежнему спешит, но уже не помнит куда. Спохватывается накормить и не знает кого. Она забыла, как печь кыстыбый, и само это слово, помнит только про чай и хлеб. Так она уходит — быстрыми мелкими шагами в туман, из которого ее зовут, где ей улыбаются, с ней говорят — далекие, родные, мертвые и живые.

И так скучаешь по ней, так хочется вытянуть ее из этого тумана за жилистую маленькую руку. Вот, няняй, я сама испеку тебе кыстыбый, и ты вспомнишь! — Не пылит дорога, не дрожат листы.

Как-то я и вправду затеяла это дело. Встала в шесть утра, чтобы к завтраку все было готово (ну-ну). Наварила пшенки (час) — мешала, добавляла улетучивающееся молоко. Потом взялась за тесто (еще час). Раскатала лепешки, чтобы были ровные, одинаковой толщины по всему кругу и чтобы не зачерствели и не слиплись (полтора часа). Прокалила сковороду, отрегулировала жар, чтобы тесто не горело и пропеклось. И попробуй успей добавить каши, свернуть пополам, смазать. Все выходило медленно, злой жар набирался в чугуне, пока я возилась, и палил черными кляксами мои лепешки, и я долго приноравливалась убавлять огонь, прибавлять огонь, складывать, мазать (целых два часа). А стопка вышла вполовину ниже. Совершенно без сил, без рук и ног, я повалилась на стул, напротив неровной, местами протекшей башни, выбрала самый неудачный кстыб, откусила. Каким-то чудом вкус получился тот же. Я глянула на часы — половина двенадцатого, я пекла пять с половиной часов — и все поняла.

Вот же они — бабушкины объятия, бабушкины письма о любви. В каждой лепешке, выстоянной спозаранку на ногах, раскатанной больными руками: «Я люблю тебя! Я люблю тебя!» Этот язык единственный бабушка знала и признавала. И слова, и ласка ни к чему, некогда, ведь главное — прокормить, вот где настоящая любовь, ведь только это дает жизнь. А нежность — напрасная забава, обман, ею сыт не будешь, ею не выживешь. Как бы теперь докричаться сквозь туман: «И я люблю тебя!»