27 февраля в Москве умер Борис Спасский — великий шахматист, биография которого известна более-менее широко. Он вернулся в Россию 13 лет назад и прожил затворником: последнее интервью он дал 9 лет назад Юрию Голышаку из «Спорт-Экспресса». По просьбе «Сноба», журналист вспоминает ту невероятную встречу.
Великий шахматный чемпион Борис Спасский интервью почти не давал. Осознавая собственный масштаб, считал все эти беседы делом мелким, почти недостойным. Да и мало ли, как вывернут его рассказы. Не стоит доверяться.
Прорваться к Борису Васильевичу с помощью Кирсана Илюмжинова удалось давным-давно моему приятелю Кириллу Зангалису из «Советского спорта» — но и то интервью обернулось драмой. Почти трагедией.
— Встретились в Москве, — рассказывал Зангалис. — Помню, я ехал на какую-то далекую станцию, самую окраину. Спасский предупредил: он очень торопится, есть только час. На следующий день улетает в Париж. Мы сели на скамеечке возле дома, где жила его агент и секретарь Кузнецова. Вместо часа проговорили четыре! Беседа меня поразила.
Я побежал домой — хотелось поскорее все это написать. Мы хотели дать эту заметку в номер. Отсылаю все написанное тому самому агенту Кузнецовой, которая сказала, что ради меня Борис Васильевич не будет спать ночь — все отредактирует. С утра я примчался в редакцию. Спасский на звонки не отвечает. Кузнецова тоже. К вечеру приходит SMS от Кузнецовой. Просто и безапелляционно: «Интервью не будет в газете».
Я взорвался. Пишу в ответ: «Что случилось? Как же так? Меня убьет редактор!» Новое сообщение от нее: «Есть непредвиденные обстоятельства».
Я сначала в агрессию: «Этого не может быть, мы же договаривались…» Думал, это заморочки агента. В ответ — ни слова.
На следующий день — тишина. Через два дня — тишина. На третий в издании Life — новость: Борис Спасский при смерти в больнице, с ним ночью случился инсульт.
Я звоню Кузнецовой: «Боже мой, как же так?!»
Отвечает: «Да, все случилось во время редактирования вашего интервью. Прежде были предпосылки, но удар случился как раз в этот момент. А сейчас Борис Васильевич при смерти, его переправляют во Францию на лечение».
Добавила: «Пока Борис Васильевич не выздоровеет, мы не дадим разрешения на публикацию. Если случится худшее, тем более интервью не должно выходить».
В редакции потом шутили: «Ты зачем убил десятого чемпиона мира?»
Самое обидное — почти весь текст Спасский отредактировал. Оставалась последняя глава — про Фишера! А года через полтора, когда Спасский пришел в себя, интервью вышло. Точно к его 75-летию. Произвело фурор!
Спасский был очень благодарен, что я его не «кинул». Агент Кузнецова, которая отличается крайне сложным характером, тоже прониклась ко мне доверием. Все это помогло мне потом, когда случился знаменитый побег Спасского из Парижа в Москву. Его спецслужбы вытаскивали без паспорта, по бумажке из посольства. Потому что документы Бориса Васильевича прятала жена. Как думал сам Спасский, пыталась его залечить до смерти, чтобы получить наследство.
Был выходной, ничего не предвещало беды. Я попивал водочку за ужином — и тут звонок от главного редактора! Сижу тепленький — а в трубке железный голос:
— По моей информации, Спасский в Москве. Ничего не знаю — где хочешь, доставай интервью…
Я в диком ужасе! Понимаю же — где я достану Спасского? Беда!
От безнадеги набрал Кузнецовой. Та вдруг произносит:
— В благодарность вам за ту историю…
И передает трубку Борису Васильевичу! Первое интервью о побеге из Парижа!
Слово Валентины — закон
Точно так же каким-то волшебным образом удалось прорваться к Спасскому и нам с Сашей Кружковым. Тот «Разговор по пятницам» для меня — один из самых памятных. Если не самый.
Все это казалось каким-то сном — тот самый Борис Спасский, чемпион из легенд! Красавец 60-х! И где — на московской окраине? Куда от метро «Рязанский проспект» шагать и шагать? Да еще в чужой квартире?
Мы рассеянно топтались у подъезда. Собирались, так сказать, с мыслями.
— Держите! — незнакомая женщина повесила каждому из нас по тяжеленной сумке на руки. Сама по карманам искала ключ.
Я, ошеломленный напором, не сразу понял — это и есть та самая Валентина Кузнецова, у которой живет Борис Васильевич после побега из Франции. Она во многом побегу и посодействовала.
А вот сейчас она — главный фильтр на пути к чемпиону. Отсекает лишних людей. А в «лишние» были записаны почти все.
Изголодавшийся по общению, размякший Борис Васильевич, может, и не отказывал бы корреспондентам. Но Валентина оберегала покой. Сейчас понимаю — правильно делала. Без нее Спасский после двух инсультов до 88 не дотянул бы.
Борис Васильевич держал ее за спасительницу. Не только для нас — для самого чемпиона слово Валентины было законом.
Цепкие глаза и речь старого ленинградца
Все это не укладывалось в голове до момента, пока не увидели его. В крохотной квартирке на первом этаже действительно был Спасский. После двух инсультов — даже похорошевший. Чуть исхудавший — но глаза! Что это были за глаза!
Они смотрели сквозь тебя, в какие-то неведомые дали, куда заглянуть способны только великие чемпионы. Но вдруг прояснялись, становились цепкими. Цепкими — но не злыми.
Редкие гости этой квартиры становились для Спасского шахматным этюдом, который решался моментально. Будто сочинен был для перворазрядника. Через секунду Борис Васильевич понял о нас все.
Лицо, выправка Бориса Васильевича, удивительная речь старого ленинградца отменяли любую нашу наблюдательность — и лишь проговорив час, я заметил, что Спасский в инвалидном кресле. Когда, фотографируя, чуть задел холодную ручку этой самой коляски. Вздрогнул, вгляделся — ну надо же!
Улица жила своей жизнью, свет фонаря выхватывал ссутулившиеся фигуры — а мне кричать хотелось: а знаете ли вы… Знаете ли вы все, какой человек здесь, рядом?!
Люди поднимали воротники — и не желали знать никакого Спасского. Вьюга! Ну к чему?
Борис Васильевич отвечал миру взаимностью — за несколько часов не обернувшись на окно ни разу.
Любил Фишера, как собственный недуг
Зато, приподняв руку, заставил нас всмотреться в шкаф. Там его счастье, отдушина поздних лет — книги по истории царской России. А среди них — портрет молодого Бобби Фишера. К моменту нашего разговора уже упокоившегося в исландской земле.
Никакие прошлые проказы Бобби Бориса Васильевича уже не задевали — совсем напротив. Говорил про Фишера, словно про непутевого сына. Так досадившего ему, «папе», в Рейкьявике 44 года назад.
Тот матч был одним из самых таинственных в истории шахмат. Спасский рассказывал про него бодро, красок не жалел — но закруглил вдруг странным, почти насмешливым:
— Главная тайна этого матча пока со мной.
— Так расскажите! — встрепенулись мы.
— Рано. Пока рано.
Борис Васильевич любил с годами Фишера все сильнее — как кто-то почитает собственный недуг. Когда президент Буш намеревался отправить постаревшего смутьяна Бобби за решетку, Спасский отозвался пылким письмом: «Посадите в эту камеру и меня!»
Дотянуться до спрятавшегося в Исландии Фишера оказалось проблематично даже для американского правосудия — и Бобби совсем не умилился великодушию Бориса Васильевича. Ответил язвительным: «К чему мне в камере этот Спасский? Пусть лучше русские пришлют Костенюк!»
Юная чемпионка Саша Костенюк была так хороша, что мужчины немели. Раз с ней пообщавшись в те годы, я забыл про шахматы — хотелось просто сидеть, смотреть, не отрываясь, в ее черные глаза. Не смешивая это великолепие ни с какими беседами. Именно такой я себе представлял Наташу Ростову. Фишер, видимо, тоже.
«Вольво», «Форд» и «Ситроен»
— Я знаю, вы не шахматисты, — разоблачил нас Спасский с порога.
Мы кивнули, нарисовав на физиономиях оттенок огорчения. Но тут же я понял — да Спасский счастлив говорить не о шахматах! Точно такая же история была когда-то у нас с артистом Игорем Квашой — с радостью рассуждая о футболе, он темнел лицом, стоило свернуть на театральные темы.
Вот и Борис Васильевич — в том же духе.
Говорить про побег из Парижа? Про автомобили? Про книжки? Да с наслаждением!Валентина заглядывала в комнату — и ясно было, что утомиться чемпиону не дадут. До ночи этот разговор не затянется. Хоть Спасскому, может, и хотелось бы.
Мы вспоминали про листочки с вопросами. Тут же и откладывали — всплывали вдруг в памяти упущенные при подготовке подробности.
Вот такая, например: рассказал нам когда-то со смешком Анатолий Карпов, как припарковал пижон Спасский свой иностранный автомобиль возле Спорткомитета на месте председателя Сергея Павлова.
Как оказалось, подставил всех шахматистов скопом — обозлившийся Павлов поднялся в кабинет и тотчас распорядился не делать поблажек шахматистам при получении гонораров за границей.Спасский выслушал внимательно, свел брови. Пожалуй, даже радостно удивился такому сюжету. Ведь хорошо рассказанная история стоит любой истины.
— Странно! Что-то не припоминаю такого эпизода.
Нет так нет. Взамен память немедленно подбросила мне эпизод другой. Знаменитый теннисист Метревели уверял, что в Москве 60-х было два спортивных Ford Mustang: у него и у гроссмейстера Спасского.
— Вот это — правда! — Борис Васильевич, казалось, сейчас привстанет со своего кресла, вспомнив тот Ford. — Mustang был. Но после развода с женой Ларисой отошел к ней. Быстренько продала каким-то грузинам, специально за этой машиной приехали. Женщина практичная.
— Хорошая машина?
— Не выдающаяся. Обычный «автомат». Мне этот «Мустанг» должны были прислать американцы — я попросил, чтоб доставили в Гамбург. Там была таможня. Хозяин команды Золингена, мой друг, отправил за автомобилем своего клерка. Уж в Золингене за руль сел я — и поехал через всю Европу в Москву.
— Без приключений?
— Один раз уснул на дороге. Приключение?
— Еще какое.
— Это в Восточной Германии. Спасли «шашечки», которые были вдоль немецких обочин. Если водитель засыпает, скатывается туда — издают звук под шинами. Я мгновенно встрепенулся. За мной ехал приятель — перегонял в Москву «Мерседес» для какого-то араба. Говорю: «Коля, не могу. Ложусь спать».
— Историй про вас насобирали мы много. Вот еще: пригласили на комиссию с участием старых большевиков. Вы приехали на розовом «Вольво», в желтом шейном платке и произнесли: «Я вашу газету "Правда" не читал и читать не собираюсь». После чего вас месяцев семь не выпускали за границу.
— Помню другое — пришел на встречу с начальниками в желтых вельветовых штанах. Они с таким подозрением косились… А вот желтого платка не было.
— Как и розового «Вольво»?
— «Вольво» был темно-синий. Замечательный автомобиль, с «Мустангом» никакого сравнения! Продал его потом другу-танцору…
— Махмуду Эсамбаеву?
— Нет. Хотя Эсамбаева тоже знал. Тот «Вольво» до сих пор вспоминаю. Купил прямо в аэропорту Амстердама, где давали скидку в 30 процентов. А до Зигена машину мне перегонял Макс Эйве.
— Президент ФИДЕ? Уровень!
— А что такого? Мы дружили, он сам предложил помочь. Потом я усадил в автомобиль Кереса с Марией Августовной — и мы совершили чудесное путешествие северным путем Зиген — Вильнюс…
— В радость вам были такие маршруты?
— По Европе ездил с удовольствием. Нравилось рассматривать маленькие города, общаться с людьми — даже из дорожной полиции. Водил лихо, а в Польше огромный штраф за превышение скорости. Пытался торговаться: «Пан инспектор, это дорого, так не можно!» В ответ: «Пан водитель, можно, можно…»
Был у меня и печальный опыт. С Петросяном и Корчным играл на турнире в Пальма-де-Мальорке. Возвращались через Париж. Жили на окраине, возле Венсенского леса, о котором Шекспир писал. Петросян и Корчной вытащили списки, что надо купить. Бегали по магазинам, искали кофточки, штанишки.
— А вы — не искали?
— У меня идея была другая. На Елисейских Полях увидел в салоне шикарный белый «Ситроен». Зашел и купил. На таком Фантомас улетал. Разогнался, и — фьють…
— Фантастика. Для человека с советским паспортом.
— Но покупать «Ситроен» было страшной глупостью! Перегнать сразу не мог. Менеджер салона еще спросил: «Зачем выкладываете такую сумму? Оставьте 500 долларов залога…» Но я настаивал: «Э-э, нет! Берите все!» Прошло время, понял, что машину забирать не хочу. Ни к чему она мне. Нужно возвращать деньги. Это растянулось на пять лет. Помог один голландец — обо всем договорился с представительством «Ситроена». Мне 500 долларов сверху вручили.
Все эти рассказы звучали для нас музыкой — и желалось лишь одного: чтоб вечер не заканчивался. Куда ни поверни внимание Бориса Спасского, везде отыскивалось невероятное. Вся его жизнь сплетена из волшебных сюжетов.
Годы спустя, переживая заново тот вечер, о чем-то и жалею. При побеге из Парижа утрачены были рукописи неизданной книжки Бориса Васильевича. Все осталось на память французской жене.А книжку издать ему хотелось, ой, как хотелось. В которой расскажет все-все-все.
В 2016 году Борис Васильевич был полон сил — и плевать на то, что ездил по квартире на коляске. Воспоминания так и лились. Вот думаю: что ж мы не напросились в помощники — записать все это? Этой книжке цены не было бы!
Противник Ильфа и Петрова
Мы мимоходом, ни на какие рассказы не рассчитывая, вспоминали вдруг Гайдая — и выяснялось, что тот пробовал Спасского на роль Остапа Бендера.
Мы сожалели, что не сложилось — из Спасского получился бы отличный Остап. Но Борис Васильевич дарил взгляд, который кто-то назвал бы «обжигающим»:
— Да и не могло сложиться. Потому что я противник Ильфа и Петрова. Они мне не нравятся. Как у них изображен Киса Воробьянинов — предводитель дворянства? Карикатурный тип. Этого им простить не могу. Вы в курсе, кто такой предводитель дворянства? Фигура! Отец Алехина был предводителем воронежского дворянства! Ильф и Петров — это не для меня. Это Миша Таль знал наизусть что «12 стульев», что «Золотого теленка».
Коля Рыбников посоветовал Гайдаю: «Я нашел тебе Остапа!» На студии «Мосфильм» меня загримировали, дали текст. Разыграли какую-то сценку. Я сказал: «Не пойдет дело!» Но большая фотография в белой фуражке до сих пор висит у сестры в Петрограде. Там я хорош! Я на пробы-то поехал только потому, что пообещал Рыбникову. Мне было все равно. А сыграл в итоге Арчил Гомиашвили.
Только ради этого рассказа я готов был пройти пешком весь Рязанский проспект с его метелями. А ведь случилось и продолжение — да какое!
— Еще Милош Форман имел на меня виды. Собирался снимать картину о матче с Фишером. Почему фильм не состоялся, уже не вспомню. Я бывал у Милоша на даче в Коннектикуте. Дом прекрасный, теннисный корт, бассейн. Прилетая во Францию, звонил мне. Симпатичный человек. С другом, художником по костюмам, устраивали велопробеги от Парижа до Лиона по старой дороге. Это 460 километров. Заезжали в замки, ночевали, выпивали… Я разок присоединился. С ними поехал гроссмейстер Любош Ковалик, которому я отдал свой велосипед. Когда добрались до какого-то замка, звонит Любош: «Борис, выручай! У меня так болит задница…» С непривычки стер в кровь.
Деньги — мусор
Чувствуя, что вот-вот нас выставят за дверь, я вскакивал. Хватал фотоаппарат, суетливо щелкал, цепляясь за каждую секунду.
Расставаться не хотелось ни нам, ни Спасскому — это факт. Он вдруг вспоминал, уже немного наспех, как 16-летним обыграл могучего Смыслова — и тот перестал здороваться. Говорил про Корчного, Карпова. Снова про Фишера — одним лишь взглядом указывая на ту самую фотографию. И про то, как вот-вот оформит развод с французской женой и «выйдет сухим из воды».
Мы не сразу поняли, о чем речь, я даже замер с фотоаппаратом в руках — и Борис Васильевич добродушно пояснил:
— Теряю все имущество!
— Все-все? — огорчились мы за активы чемпиона.
— Может, удастся спасти шахматный архив, — пытался спасти ничью в безнадежной партии Спасский. — Супруга уперлась. Французский сын тоже. Никто не говорит «нет». Формулируют так: «Ты приезжай сам и забирай». А это при моем здоровье маневр сложный. Я уже смирился, что потери неизбежны. В технике. Зато в живой силе потерь не несу. В 2012-м надо было убегать из Франции, пусть все там останется. Лишь бы живым!
Жалко ему было не счета — про деньги не сказал ни слова. Деньги — мусор. Как мы и предполагали.Зато рукописи — вот что жалко! Книжки, награды!
— Я почти дописал книгу под названием «Драматический матч». Но это не про Бобби! — Борис Васильевич взглянул на портрет Фишера чуть виновато. — А про матч, который проиграл Корчному в Белграде. Еще в архиве книги, которые мне близки: «Маска и душа» Шаляпина, мемуары Юрия Морфесси. Там же фотографии, награды. Медаль чемпиона мира. С разных Олимпиад, выигрывал со сборной СССР.
— Корону чемпиону мира не вручали?
— В наше время вручали только венок из лаврушки. Эта лаврушка сразу отправлялась к женам. В супы венка надолго хватало. С Ботвинником говорили об этом. Он первый венок тоже на супы пустил, а второй — сберег. Повзрослел, поумнел…
Появившаяся в дверях спасительница Валентина сделала знак, который истолковать двояко никак не выходило. Скорее к дверям. Вон отсюда, проще говоря.Не видящий этого моноспектакля Спасский даже огорчился — что это мы вдруг так заторопились?Но мгновение спустя понял. Улыбнулся грустно. Мы снова увидели тот взгляд, которым нас встречали, — этот взгляд, не зацепившись за нас, был устремлен куда-то туда, вдаль, сквозь…
Мы даже не пожали ему руку. Мы прикоснулись, погладили.
Понимали, что видимся в последний раз? Пожалуй!
Помню, я почувствовал, как дует от окна, — и порадовался, что Борис Васильевич укутан в плед, сквозняки ему нипочем. Значит, жизнь продолжается.
Конечно же, Спасский был достоин другого эндшпиля. Но пытался быть счастливым и в том, что есть, — живя воспоминаниями. Да и выглядел предводителем дворянства, надо сказать. Настоящим, а не карикатурным. Фотографии не обманут — это вам не память.
После некоторых разговоров хочется домой поскорее. Окунуться в другие дела. Начать жить собственной жизнью.
После разговора со Спасским я шел до метро не спеша, стараясь не расплескать волшебство послевкусия. В этих делах послевкусие все и решает. Как и во всех других, впрочем.
А вышедшее у нас в «Спорт-Экспрессе» интервью стало для великого Спасского последним.
Оставшиеся 9 лет жизни — ни слова для газет.
А мне остались фотографии, медовый, глуховатый бас в диктофоне. Ну и память — об одной из главных встреч в жизни.
Я понимал это и тогда, но сегодня осознаю особенно хорошо…
Свежие комментарии