В издательстве «Новое литературное обозрение» выходит книга «Когда велит совесть» историка, доцента НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге Татьяны Борисовой. «Сноб» публикует отрывок.
Дворянская честь против закона?
Неудовлетворительное состояние судов было частью общей картины многочисленных нарушений, которые ревизия вскрывала не без труда. В своих письмах из Астрахани Аксаков рассказывал о противодействии ревизии со стороны губернской власти, которое удалось преодолеть только тогда, когда сенатор Гагарин употребил все силы, чтобы решением в столице сняли местного губернатора И.С. Тимирязева. Аксаков писал, что после этого местные начальники перестали противиться ревизорам, потому как «столп», вокруг которого все стояли, удалось сокрушить.
Круговая порука местных руководителей перед лицом столичного начальства стала объектом обличения в художественной и публицистической литературе, начиная со знаменитого «Ревизора». Но то, что увидел Аксаков, поразило его тем спокойствием и наивным самооправданием, с которым чиновники объясняли, почему их действия расходятся с требованиями закона. Аксакову казалось, что чиновники находили свой местный порядок вполне удобным и не боялись наказаний из-за убогости интересов.
Если Гоголь указал на уверенность провинциальных начальников в своих силах как на явное общественное зло, то Салтыков-Щедрин, хорошо знакомый с реалиями провинциальной службы, пытался объяснить ее как явление системное. В сатирическом очерке «Завещание моим детям» 1865 года он описывал устои местной круговой поруки в выражениях, используемых традиционно для показа примеров чести и воинской доблести. Сравнивая геройства дворян, проявляемые ими в круговой поруке, с подвигами на поле брани, он высмеивал ложный пафос дворянской чести и верной службы престолу. Что характерно, Щедрин считал, что большинство случаев подобного сговора происходило в случаях преступлений против крестьян («Кто без греха...»). Вот как Щедрин показывал организацию коллективной «взаимовыручки» вокруг дворянского преступления:
Проштрафится, бывало, Дракин — сейчас к Расплюеву.
— Так и так — беда!
— Опять изувечил?
— И всего-то одну плюху... не понимаю даже, что с ним случилось: как закатился!
— Ладно.
Едет Расплюев к Хлобыстовскому, от Хлобыстовского к другому Дракину, от другого Дракина к Гвоздилову, всем говорит: так и так. Посудят, порядят между собой и определят: стоять. Сейчас наведут это на них пушку—стоят. Пустят врассыпную картечью — стоят. Науськают шавок таких, что и в уши, и в нос, и в глаза вцепятся, — стоят. На все про все один ответ: знать не знаем, ведать не ведаем, а должно полагать, случилось с ним это от нетрезвой жизни.
Дальше Щедрин разъяснял, что взаимная преданность основывалась не только на родственных связях, но и на понимании «общих слабостей»:
Все мы были люди, все человеки, все чувствовали свои слабости. Если виноват Хлобыстовский, виноват Расплюев, виноват Гвоздилов—могут ли они друг перед другом нос задирать? Ну, и выходила у нас тут дисциплина... настоящая, естественная, так сказать, дисциплина. ...Большею частью тем и оканчивалось, что пошумят, пошумят между собой (дворяне. — Т.Б.), а потом и определят: стоять! А почему стоять? а потому, государи мои, что тронь из нас одного, куда ж бы девались все прочие? Ну, и опять наводят пушки, опять напускают шавок—не шелохнемся, все как один! Что ж бомбардиры-то наши? а вот что: попалят, попалят, увидят, что втуне, — и разойдутся.
В пьесе Аксакова мы видим такую же историю: преступное поведение в отношении женщин неблагородного происхождения и жестокие наказания крестьян воспринимались в уголовной палате как понятная слабость. Судить за такое было неприлично, и, как утверждал Жомов, только бесчестные, корыстные судьи низкого происхождения могли дать ход таким делам. И именно от них, от таких «шавок» защищали друг друга люди чести, дворяне.
Честь дворян как этическая основа порядка вообще и правильного судопроизводства в частности стала отчетливо проблематизироваться с начала XIX века. Уже упоминавшийся в первой главе судебный деятель николаевского времени М.А. Дмитриев подчеркивал, что только обеспеченное потомственное дворянство с традициями чести могло быть опорой справедливого правосудия. В этом его убеждал опыт собственной семьи. В своих мемуарах «человеком непоколебимой справедливости» он называл деда—богатого сызранского помещика екатерининского времени, любившего выезжать в город в сопровождении небольшой свиты.
По делам своих имений дед Дмитриева был прекрасно осведомлен в законах о межевании, «а будучи богат, он никого не боялся и потому, при разговоре о делах, был гроза сызранских судей». Убогие познания в законах местных судей и их недостойное поведение мемуарист передавал в двух семейных анекдотах. В одном дед стыдил сызранского судью за то, что тот законы не читал: «Ох, пробовал читать, батюшка! — отвечал судья. — Ну и что же? — Хуже выходит!»
Вторая история о справедливом деде обличала хозяев продажных судей— сутяг-дворян, незаконно отсуживавших землю у малосильных соседей. Когда хитрый и корыстолюбивый дворянин Василий Борисович Бестужев попытался незаконно «оттянуть судом землицы» у деда Дмитриева, тот сделал публичное заявление. Когда в гостях зашла речь об их тяжбе, дед Дмитриев прямо сказал Бестужеву, что не даст ему отсудить свою землю, но готов переписать ее на Бестужева, если тот при всех признает, что тяжба незаконна. Жадный Бестужев после некоторых колебаний сделал это, и дед исполнил свое обещание. Далее Дмитриев с удовольствием описывал, что с тех пор сутяга Бестужев перестал существовать для деда. Даже когда Бестужев бывал в доме деда по случаю приезда его сына, с которым Бестужев вместе служил в гвардии, хозяин вообще с ним не разговаривал, намеренно игнорируя его.
Приведенная семейная история является свидетельством не только болезненного самолюбия богатого старика. Сам Дмитриев-внук видел в поступках деда проявление справедливости и чести, свойственных лучшим представителям дворянского сословия. Но есть в ней и ценное, не отрефлексированное Дмитриевым-внуком общее место: небогатые, не обладающие честью судьи, пусть даже и дворяне, не могли обеспечить правильный ход правосудия.
В целом в николаевское время отчетливо прослеживается тенденция романтизировать дворянство, которое в качестве морального авторитета и чести нации было способно деятельно участвовать в жизни страны. Свидетельство этому мы можем найти, например, в стихах графини Евдокии Ростопчиной. И в заметках А.С. Пушкина «О дворянстве» (1830) речь идет об особых правах российского дворянства—праве собственности и праве «частной свободы». Право «частной свободы» было следствием права собственности и поэтому накладывало некоторые обязательства. Пушкин считал, что, поскольку дворянство богато, оно может не трудиться, посвящая свое время защите народа. Но для этого дворянство обязано быть просвещенным и учиться «независимости, храбрости, благородству (чести вообще)». Признавая, что эти «качества природные», то есть принадлежат всем людям вне зависимости от социального статуса, Пушкин указывал на то, что «трудолюбивому классу» развивать их некогда.
Непросвещенные, хоть и богатые дворяне — сутяга Бестужев, взявший продажных судей на содержание в Сызранском уезде, и изображенный Пушкиным в «Дубровском» помещик Троекуров—люди без чести, а потому они не могли стать защитниками народа. На их фоне декабристы пытались делом утверждать другую модель честной достойной службы, в том числе и на судейских должностях, совсем не престижных.
Свежие комментарии