«Сноб» публикует эссе Дмитрий Воденников, в котором он размышляет о природе современного искусства и его связи со словом.
Есть такой – художник Лучо Фонтана.
Я однажды был на его выставке в Москве. Вошел в пустой зал — а там сидит музейная старушка. Сидит она одна-одинешенька, смотрит: не станешь ли ты вести себя по отношению к картине непозволительно. Не слишком ли приблизишь лицо? Не дотронешься ли до картины непочтительным уличным пальцем?
А вот эту книгу как раз надо трогать.
Книгу Игоря Дуардовича можно и нужно трогать.
Она состоит из воздуха и пустот. Ну и тяжесть листа. Куда уж без нее.
...Так вот, опять к Лучо Фонтану, к его картинам. Они все изрезаны самим же художником.
И эти острые разрезы, точнее, прорехи иногда отражаются от белой стены. А иногда через них видна скучная музейная стена.
Это своего рода разрывы стихотворной ткани. И через них сквозит иной какой-то, нам непонятный, мир.
О чем он хочет нам рассказать?
Может, о том, что однажды человека бросила жена?
Он бьется, как рыба (спит, как рыба, бодрствует, как рыба) в отчаянии.
И вдруг (бог стены? бог прорехи? бог света? бог спасенной рыбы?) судьба посылает ему старую американскую пишмашинку. Сороковых годов. Человек потом рассказывает, что он знал, что тот, кому она принадлежала, был расстрелян. Этот расстрелянный (вот как работает причастие в русском языке: его уже нет, но он, уже расстрелянный, только покупает машинку) приобрел устройство за несколько дней до ареста. Он не успеет этим устройством воспользоваться. Впрочем, вы всё это прочтете уже у автора.
(Разрезы на картинах, как синяки на теле.)
«Дорогая Алина Сергеевна, дорогая Алина Сергеевна, дорогая Алина Сергеевна, дорогая Алина Сергеевна, дорогая Алина Сергеевна...».
Бог трогает тебя впотьмах, проверяет на вшивость. Ты просыпаешься утром — ты весь в расчесах. Зияние. Надрезы. Разрывы. Царапины.
Мы хотим через них ухнуть в кроличью нору.
Но нас не пускают. Голос, логос, язык, смысл.
Человек хочет просунуть палец (руку, всего себя протолкнуть) в прореху бытия. Он надеется, что там окажется целый мир.
И этот мир находится.
«Началась другая история. Я много молился, и вдруг появился ангел — другая девушка. И вот я решил написать ей письмо — на пишущей машинке. Письмо никак не получалось, и в какой-то момент я стал просто набирать подряд имя девушки, писать первые слова обращения: я надеялся, что вслед за механикой появится и вдохновение, и нужные слова пойдут уже сами. Я исписал почти весь лист, как безумный герой фильма "Сияние", и вдруг неожиданно понял, что произошло: на этой машинке никто никогда не печатал, и обращение к ней, к девушке, ее имя — это были первые слова, которые на ней родились. Я понял, что вот машинка еще десять минут назад говорила и помнила о смерти, но теперь она стала петь о любви. И даже как будто в судьбе казненного ее первого хозяина было что-то исправлено: жизнь взяла реванш. Я не стал писать ничего дальше, а только добавил одну фразу — о том, что это первые слова, и все, — любовное письмо было окончено».
Ну так и должно быть: мы поем о любви.
«Дорогая Алина Сергеевна, дорогая Алина Сергеевна, дорогая Алина Сергеевна, дорогая Алина Сергеевна, дорогая Алина Сергеевна».
И именно поэтому любовь и побеждает смерть.
Потом сам автор переведет это на многие языки. Но этого даже не надо. Главное — уже сказано.
Мы живем в подозрительно осмысленном мире: он как-то очень правильно переливается.
Даже в другом языке, даже в непонятном мне переводе: ведь там «в каждом языке другой рисунок отверстий, так как в разных языках их количество разное» — это все равно работает.
Потому что смысл один.
Зияние — это же Ротко. Зияние — это ведь Черный квадрат Малевича (как бы к нему не относиться: даже как к афере; потому что мы знаем, что Ротко — точно не афера).
Зияние — это Джойс и Пруст.
И если Джойса из нас почти никто не одолел (ну кроме Ахматовой, которая якобы перечитала его четыре раза), то про Пруста мы помним, что он хотел написать бесконечную, «круглую» книгу. Он даже листы вклеивал. Книга должна была расширяться, как наша Вселенная. Вверх, вниз и во все стороны. Книга никогда не должна была кончаться.
Но она кончилась.
Кончимся и мы.
...Когда-то нас окликнут на пограничной полосе. А мы только «тык-мык», «агу-агу».
Почти бессловесные, мы предложим только пробелы и задыхания.
В пробелах сияет Алина Сергеевна. Длинное «иии». Длинное «еее». То ли жизнь, то смерть. Скорее всего, жизнь.
Но эти пробелы и задыхания, может быть, нас поймут и спасут.
Свежие комментарии