20 марта Найк Борзов выступит в московском клубе «16 тонн». Автор «Сноба» Егор Спесивцев поговорил с музыкантом о его творческом пути, ранних записях, группе «Инфекция», работе с Олегом Нестеровым и депрессии.
Помните первую песню, которую вы записали?
Имеет смысл, наверное, говорить о сохранившихся записях. Это мои школьные потуги, 1984 год. Есть такой акустический альбом, романтический, называется «Диалог со стеной». Мой друг Андрей Репа купил себе катушечный магнитофон второго или первого класса и «протюнил» его до высшей категории — чего он только с ним не делал. И вот мы в качестве пробной истории решили записать все, что у меня тогда было. Я этот альбом нигде не выкладывал и вряд ли буду, но он есть в архивах. Можно будет его выложить, когда меня не станет, чтобы мне не было так стыдно.
Вы какую музыку тогда слушали?
Мне тогда Башлачев нравился — в какой-то из песен была отсылка к его «Времени колокольчиков». «Гражданскую оборону» я открыл немного позже. Хотя уже на этом альбоме я коверкал голос, пытался добавить яиц. Это была такая проба пера. Сюрреализма тогда еще не было — скорее, бытописательство в романтическом ключе. Там была, например, песенка под названием «Юля». Что самое забавное, мою жену сейчас зовут Юля. Когда я поставил ей эту песню, она очень долго смеялась.
Башлачев — это неожиданно. Я думал, вы «нью-вейв» любили.
На самом деле я, конечно, слушал и «панк», и «нью-вейв», и все остальное. Просто возможности записывать свои песни с барабанами и бас-гитарами не было. Мы взяли акустическую гитару и два микрофона. Я сидел, одновременно играл и пел, а мой друг записывал это на двухканальный магнитофон, без всяких наложений. Получился дубль — зашибись! Не получилось — переиграли, следующий — «зашибись». В таком ключе мы за несколько часов весь этот альбом и записали.
Есть еще концертная запись песен, которые вообще никуда потом не вошли. Выступали мы в Доме культуры совхоза имени Ленина в Московской области. Он до сих пор сохранился, кстати. Я недавно проезжал мимо и заехал туда специально, чтобы поностальгировать. Запись была 1987 года — как раз на этом концерте образовалась группа «Серп и молот», в которой я потом участвовал вместе с Алексеем Заевым, с Бигимотом и Карабасом, которые потом стали группой «Х.З.».
Группа «Серп и молот» существовала где-то до 1989 года. Мы базировались в Видновском ДК, записали очень много песен, но сохранилось из них только три с половиной. К сожалению.
«Инфекция» началась после «Серпа и молота»?
«Инфекция» появилась уже в 1986 году. К тому моменту у каждого из нас появился катушечный магнитофон: у Андрея Репы, который записывал «Диалог со стеной», он уже был, у меня появилась «Нота-202», и у нашего друга, моего соседа по дому Себастьяна Грея, появился катушечный магнитофон «Маяк» — сто или двести какой-то.
Репа купил себе барабаны — они у него стояли прямо в пятиэтажке, в квартире на четвертом этаже. Немного раньше, году в 1984-м, мы начали все вместе ходить и «заниматься» на барабанах в детском духовом оркестре при Доме культуры в городе Видное. Там были взрослые ребята, они нам показывали, как играть модные биты.
Я играл на малом барабане, Репа — на тарелках. Себастьян Грей носил большой барабан, потому что в нашей ритм-секции он был самый высокий. И мы играли на всяких городских демонстрациях — 1 мая, 9 мая, все большие советские праздники.
Духовой оркестр обычно открывал процессию, за которой шли все заводы и школы. Это было круто, потому что школы обычно шли в самом конце: я учился в школе номер пять, и до нее, кроме всех остальных, было еще четыре школы, все классы. Если ты шел со всеми, то демонстрация заканчивалась ближе к обеду. А мы освобождались раньше всех — нужно было просто пройти мимо трибуны в начале процессии.
В свободное время вы там играли «для себя»?
Да, мы даже записывались там — приносили свои катушечные магнитофоны, ставили микрофоны и играли какие-то биты на этих барабанах, пока у нас не было своих.
Однажды мне мама принесла два ленточных ревербератора — до сих пор не знаю, где она их нарыла. Один у меня работал как «дилэй», а во втором мы сняли все головки, осталась одна. Себастьян Грей как-то умело нарезал пленку, делал кольца из этих записанных в ДК барабанов. Получалась драм-машинка — кривая, но какая была.
Вот так и началась группа «Инфекция». Мы собирались у меня дома, Себастьян Грей приносил свой магнитофон. Мы записывали одновременно две гитары. У меня была полуакустическая, типа Musima. Она, кстати, до сих пор сохранилась, мне ее отреставрировали — звучит абсолютно безумно, прикольно. Я на последних записях начал ее иногда использовать. И я туда засовывал микрофон — там было всего три струны, потому что только они были с колками, а все остальное нужно было крутить двумя монетками. Это было дико неудобно, меня это очень напрягало.
Поэтому у меня были три толстые струны — шестая, пятая, четвертая. И я квинтами играл. Микрофон, который прилагался к кассетным магнитофонам, засовывал в дырку в деке, которую мы расковыряли. И этот микрофон включался в «Электронику 302». Нажимал на play, паузу — и выставлял «полный уровень» записи. Получался мощнейший перегруз, адский. И этот перегруз снимался другим микрофоном — это уже шло в катушечный магнитофон. Мы его еще так ставили, чтобы он от ковра давал немного больше «низа», потому что бас-гитары у нас не было.
Мы, возможно, были первой в мире группой, которая записывалась без бас-гитары. Еще до всех White Stripes, The Black Keys и так далее. Себастьян Грей играл на акустической гитаре, микрофон мы тоже кидали прямо в деку. И на таком акустическом, немного искаженном звуке записывались соляки. Звучало это, скажем так, по-дурацки атмосферно: безумный шквал из моей гитары и какие-то сопливые соляки на акустической гитаре от Себастьяна. Желательно было, чтобы сыграны они были одним пальцем.
Тексты вы писали заранее?
Текст я писал, пока Себастьян Грей снимал и разучивал соло, — я ему их придумывал, а потом садился писать, пока он повторял. И так мы за день записывали песен 18—20. На следующий день шли к Репе домой, и он накладывал на эти записи барабаны. В принципе, за два дня альбом был готов. За лето мы записывали по два-три альбома — к сожалению, в общей сложности сохранилось только три альбома.
У нас просто было такое отношение, типа «херня какая-то». Я мог прямо на мастер-катушку записать с винила, который вдруг появился в нашей компании, какой-нибудь Led Zeppelin. И частенько сохранялись такие странные подборки: заканчивается сорокаминутный альбом AC/DC, остается еще пять минут — и из-под этого альбома вылезает «Инфекция», записанная когда-то раньше.
По таким «остаткам» и тому, что успел переписать друзьям, я впоследствии собрал какое-то количество песен, и пару лет назад мы выложили это на всех стримингах, так что это можно послушать. Первый альбом называется «Полцарства за слона», второй — «Инфекция нового разложения», он был двойной.
А первую «студийку» вы когда записали?
Году в 1989 я познакомился с Архипом Ахмелеевым и Димой Детским — басистом и барабанщиком соответственно. И вот в 1990 году мы взяли три трехлитровые банки пива — его тогда так продавали, наливали в любую емкость. Пришли в этот ДК, где у нас была репетиционная база, — и начали репетировать.
У меня тогда было несколько песен написано: «В моей жопе самолет», «Умри, свинья» и, по-моему, «******» («Уходи». — Прим. ред.). Мы начали играть — мне так понравилось, что в том же году мы записали первый студийный альбом «Инфекции» на студии ДК. В основном это тоже была дикая импровизация, записали мы его за пару дней.
В 1992 году случился еще один альбом: я помню, что за первый день мы записали где-то 18 треков. У меня было песен пять всего, но мы собрались, отрепетировали, и я решил, что на следующий день мы запишем альбом. Так что я за ночь написал еще более 10 песен — просто всю чушь, что в голову лезла. Так появился альбом «Отверстие для пупка» — и он, кстати, до сих пор считается каким-то революционным для нашего панк-рока. Потому что он очень безумный и странный: там вроде бы и «нью-вейв», и «панк», и уже «пост-панк».
Название для альбома придумал Бигимот. Он вообще был фанатом «Инфекции» еще с тех, «домашних» времен. Он говорил: «Я знаю три ********: “Гражданская оборона”, “Сибирский мастурбатор” и “Инфекция”». Больше, по его мнению, нормального панка в «совке» не было. И он, что очень важно, продюсировал наши записи — привозил на студию алкоголь. Мы начинали записываться в абсолютно трезвом состоянии, а к 18-му треку уже почти лежали на полу и пытались доиграть, что осталось. Много было смешных моментов: например, мы отливали в пианино и потом на нем играли.
Короче говоря, это было очень веселое безумие. По этой причине мы никогда не задерживались на студиях долго. Нас если и пускали, то всего на один раз.
Через неделю после записи «Инфекции» я принес альбом на студию, по-моему, на Варшавке. И там мы с моими друзьями, соседями по подъезду Лешей Медведевым и Карабасом, записали «накладки». Архип тоже присутствовал. И, понятное дело, присутствовал Бигимот — опять же с алкоголем. У нас была задача спеть ровно так же по треклисту, начиная с трезвого состояния и заканчивая полной прострацией.
Как появился первый сольный альбом — «Погружение»?
Я записал его в том же году, тоже на Варшавке. Хотя на самом деле я начал его записывать в 1991 году, на той же студии ДК в Видном. За весну мы записали около десяти песен. Там у меня был живой бэнд, мы много репетировали, что-то делали с синтезаторами и электронными барабанами. Я недавно, кстати, обнаружил несколько треков с этой записи. К сожалению, все остальные были безвозвратно утеряны. Я уже рассказывал эту историю: когда мы закончили альбом, я шел домой с этой мастер-катушкой и встретил приятеля. Выпили с ним пива, и я ему дал послушать эту катушку. С тех пор он ее, видимо, один и слушает.
Мы сейчас впервые будем издавать «Погружение» на виниле, и вот там бонус-треками будут эти две песни, которые я нашел. Мы их отреставрировали, как смогли — там катушки уже немножечко посыпались, это все очень плохо хранилось. Но это не важно.
Вообще, «Погружение» я записывал как демо — у меня была мысль потом записать это все нормально, чтобы круто звучало. Эта мысль сохранялась лет десять после записи первых альбомов. А потом я понял, что не хочу ничего менять — всему свое время. Для того времени это было ровно то, что нужно. Если я сейчас сяду их перезаписывать, это будет уже высасывание из пальца: пропадут невинность и непосредственность.
Перейдем тогда ко второму альбому — «Закрыто».
Все песни для «Закрыто» я написал, когда служил в армии в 1993 году. Служил я в подразделении космической связи — по сравнению с другими подразделениями нас было очень мало, поэтому меня часто отправляли в наряд. В лесу, километрах в трех от нашей части, стояла машина с антенной в виде огромной тарелки. Нужно было туда ходить и смотреть, чтобы она нормально работала. Я уходил туда на сутки, гулял в лесу, мечтал и писал песни. Красота вообще. Кроме меня в этот наряд никто не хотел заряжаться, а я постоянно тянул руку. Это было мое любимое место в армии.
Там же я написал и «Лошадку», но она вошла в следующий альбом. Для «Закрыто» там родилось много очень атмосферных и длинных песен. Тексты все были объемные, местами сюрреалистические. Мне нравилась тогда такая форма: чтобы проигрыш длился не два проведения, а восемь. Чтобы куплет был не четыре строчки, а шестнадцать. Такой максимализм из меня пер тогда.
Вы что тогда слушали? Я видел какую-то статью времен выхода «Закрыто» — там очень настойчиво вас сравнивают с Робертом Смитом. Был момент?
Роберт Смит мне очень нравился и нравится до сих пор. Начиная с альбома Pornography, это точно была одна из моих любимых групп. Наравне с Siouxsie and The Banshees, Cocteau Twins и My Bloody Valentine. Я люблю такие атмосферные группы, которые между барабанами и голосом создают художественное полотно. В Закрыто еще можно проследить влияние Scorn — это такой индустриальный проект бывшего барабанщика Napalm Death. Он там с драм-машинками тоже играл какие-то длиннющие вещи по тринадцать минут и сопровождал это такими же длиннющими мантрами.
И, кстати, на альбоме звучит сэмпл из Scorn — в песне «Прости» перед последним припевом звучит небольшая барабанная вставка. Еще мне тогда очень нравилась группа Death in June — все их альбомы 1990-х годов — это прямо кайф, обожаю их.
Альбом «Головоломка». Честно признаюсь, я каждый раз, когда видел его обложку, сразу переставал хотеть его слушать — она была очень странная. Там вроде бы и такой эмо-образ, эстетика понятная, но это прямо лютые 1990-е. Я даже не могу объяснить, что именно с ней не так, — но точно что-то не то.
Да, мне она тоже не нравится. Это моя самая нелюбимая обложка. Первый эксперимент с фотосессией. До этого дизайн обложек придумывал я — мне, конечно, помогали его воплотить дизайнеры, но я сам все придумывал, а потом вместе с ними сидел и объяснял, что нужно сделать. А тут получилось что-то не то. Вроде бы, да, предтеча эмо такая, я там с накрашенными губами. Только волосы длинные — это уже для эмо странно.
На фоне меня там такая спираль — ее моя знакомая девочка нарисовала руками. И внутренности этого альбома она тоже сама разрисовывала, так что получилась крутая аналоговая история. То есть какое-то обаяние у этой обложки все-таки есть. Просто потом все это дело чуток преобразовали — тогда же появился компьютерный дизайн. И вот эта обложка — это чистое воплощение компьютерного дизайна 1990-х годов.
Я бы ее напечатал в словаре рядом с этим определением. Как «Головоломку» записывали? Все-таки чувствуется, что это уже немного другой альбом — он ближе к «Супермену», чем к «Закрыто». Есть в нем что-то такое, рубежное.
Все началось где-то в 1996 году, опять же по инициативе Бигимота. «Инфекции» исполнилось 10 лет — он мне дал 200 долларов и сказал: «Запиши новый альбом». Я набрал там песен пять или шесть. Начал рыться в черновиках — нашел как раз песню «Лошадка» и песню «Путь», тогда еще с немного другим текстом. Мата там не было, но к общей концепции она подходила. И «Лошадка» тоже подходила.
Честно говоря, я не думал эту песню записывать. Она у меня лежала в столе года три или четыре, как с армии вернулся. И я пошел на студию на Студенческой. Это был Дом культуры для людей с ограниченными возможностями. И вот в 1996 году мы там записали альбом «Инфекции» — «Возьми свою суку на руки». Изначально «Лошадка» туда вошла. На всю эту запись я потратил 100 долларов и два дня.
Еще 100 долларов у меня осталось. Я думаю: «Блин, и что делать? Надо еще что-то записать». Я пригласил своих музыкантов, барабанщика и басиста, и мы записали две песни для моего сольного материала — одна из них была «Письмо от Мэри Джейн».
И вот перед тем, как выпускать альбом «Инфекции», мы с Бигимотом устроили такое ритуальное прослушивание, последнее. Когда он услышал «Лошадку», он просто обалдел. Он мне говорил: «Чувак, ты должен записать ее нормально. В сольный альбом свой вставить». Я объясняю, что как-то не собирался еще сольный альбом писать, у меня всего пара песен. Он говорил: «*****, *****! Давай записывай». Так я начал писать «Головоломку».
И снова песни стали «приходить»?
Да, как-то оно сразу поперло: много новых песен записали, перезаписали «Лошадку» и песню «Путь», она стала более романтической. За год мы весь этот альбом записали, на нем кучу народа принимает участие. И он вышел на Gala Records — это был первый раз, когда мой альбом вышел не на независимом лейбле, а на мажорном.
Так началась история с «Лошадкой» — она стала очень популярной в андеграунде, из-за нее разгорались споры. Михаил Козырев* с Димой Дибровым спорили о том, насколько это высокохудожественное произведение. То есть там до срача доходило.
Я помню, ехал однажды в машине. Тут важно сказать, что мы «Лошадку» на альбоме добили еще тремя ремиксами — там было какое-то техно, транс, безумное сочетание. И вот я еду куда-то, кручу радиостанции и слышу — знакомое что-то. Понимаю, что играет ремикс на «Лошадку», там идет такая трансовая история на прямой бочке. В этой версии трека остались только слова «Я везу…» — сами знаете что. Как раз перед этой строчкой чуваки воткнули сообщение: «Вы на милицейской волне» — и дальше долбежка идет.
Я дико кайфанул. Позвонил на это радио, познакомился с ребятами. Я к ним потом часто ездил, и мы там по ночам жгли. Ставили безумную музыку, туда звонили жены генералов с претензиями. Всех достаточно быстро уволили, но было весело.
Как вы познакомились с Олегом Нестеровым?
Мы с ним тогда уже были знакомы. А познакомились сразу после армии. У меня был альбом «Погружение», ему он очень понравился. Мы с ним очень много болтали о музыке: напивались и до глубокой ночи могли говорить о том, как на гитаре, условно, накрутить определенный звук. Я ходил на его концерты, он приходил на мои концерты. Во время записи «Закрыто» я у него спрашивал советы по звуку, что нужно сделать, чтобы звучало именно так. Он говорил: «Попробуй так и так». Делился наработками.
А так вообще у нас с Олегом какие-то родственные связи есть. То есть мы чуть ли не семьей являемся. И вот уже после «Головоломки» он мне предложил с ним записать альбом. Олег тогда уже увлекся продюсированием, это был год, наверное, 1998. Появилась компания «Снегири рекордз», и я стал первым артистом, которого они издавали. И весь 1999 год мы занимались записью альбома «Супермен».
Его же на «Мосфильме» писали?
Его записывали на трех студиях: на «Мосфильме», на «Снегирях» и на моей тогдашней репетиционной базе, в подвале детской музыкальной школы. Я помню, что тогда как раз только написал песню «Верхом на звезде». Мы ее репетировали с ребятами, и я ее просто на диктофон записал, положил его рядом. Потом я Олегу показал эту запись — он очень воодушевился и предложил записывать альбом вместе.
Мы объединились — и это было очень круто. Мы — это я, Олег и Миша Габолаев, партнер Олега по «Мегаполису». Олег контролировал все ручки, накручивал там какие-то штуки. Я помню, что у них комбики стояли этажом ниже студии. И вот мне, допустим, чуть-чуть не хватает верха. Я говорю: «Олег, не хватает верха». И Олег мчится два пролета вниз, прокручивает там ручки. А эти комбики орут просто ******. Находиться рядом было реально невыносимо.
А Олег там просто сидел и ждал, пока я играл на гитаре. Я ему в микрофон кричал прямо в гитару, в звукосниматель: «Еще больше верха! Середины побольше! Низ прибери! Прибавь presence! Реверберации добавь!». И Олег там крутил эти ручки. «Во, идеально! Беги назад». И Олег бежал назад. Это было забавно.
Еще был такой момент: я не мог спеть какую-то песню, сидел с утра на «Мосфильме», и что-то меня уже ломало. Они меня мучили-мучили с Мишей. Олег говорит: «Найк, ну что надо сделать?». Я говорю: «Пойдем пожрем». Они меня накормили — и я с первого дубля все записал. Со следующего дня мы приезжали на «Мосфильм», и Олег каждый раз говорил: «Найк, сначала поедим, а потом уже на студию пойдем».
Я даже видел архивные видео этой записи. Олег там очень гордится тем, что “накормил артиста”. После релиза «Супермена» у вас же был какой-то просто огромный тур? Последний концерт был в Горбушке, его запись я тоже видел. Каково вам было после “андеграунда” настолько плотно ездить по стране?
Я бы не сказал, что это была какая-то мегапопсовая история. Мы все-таки не в клубе «Метелица» выступали — хотя были и такие клубы, особенно на Дальнем Востоке, на Урале. Но в основном это были какие-то рок-площадки, на которых я раньше выступал. Фестивали какие-то. Но концертов, да, было реально очень много. С конца 1999 года до 2001 мы вообще «не вынимали», все время были в туре. В Москве я за год был дней 50. Все остальное время — какие-то разъезды. И дальше так же продолжалось.
«Занозу» я записывал в перерывах между турами. У меня была студия и дома, и в Сокольниках — мы очень много записывали в первой студии Большакова. И у Олега с Мишей на «Снегирях» тоже часто писали. То есть я постоянно курсировал между студиями и концертными площадками. Было так: я в туре писал несколько песен, мы с парнями репетировали во время какого-нибудь саундчека. Потом я приезжал домой на два-три дня, и за это время мне нужно было записать трек — с барабанами, с голосом, с клавишами, со всеми пирогами. То есть это все было в безумном графике.
Закончилось это, наверное, в 2003 году, когда я начал играть спектакль «Нирвана» у Юрия Грымова. Я отыгрывал спектакль — и вечером сваливал на автобусе гастролировать. Меня потом на этом же автобусе привозили на следующий спектакль. Я снова играл «Нирвану» — и опять уезжал. Но в сентябре 2003 у меня родилась дочь — и я начал очень сильно задумываться о том, что происходит. Я тогда еще вел очень деструктивный, абсолютно разрушительный образ жизни. И постепенно начал от него отходить: больше времени проводил с дочерью, занимался медитациями. Из медийного пространства я на несколько лет выпал. Да и вообще из реальности.
Можете побольше рассказать про «Нирвану»? Я не застал.
Это был очень авангардный, сюрреалистический спектакль по мотивам жизни Курта Кобейна. Он был абсолютно новаторский, мне кажется. Юра вообще очень любит эксперименты. В какой-то момент, я помню, он предложил поставить, условно, 100 стульев на сцену и продавать билеты за баснословные деньги, а играть спектакль в зале. За этим процессом следить, и тем более в нем участвовать, было нереально интересно.
Например, второй акт мы играли на пустой сцене, которая вся заполнялась специальной мыльной пеной. Все блестело, как будто мы были в каком-то раю. И мы с этой пеной по-разному взаимодействовали. Когда у Кобейна и Кортни Лав забирали ребенка органы опеки, ребенок был из пены — и он у нас растворялся в руках.
Это был прямо кайф — люди плакали, в туалетах театра писали «Курт жив». И это действительно было событие: по всему городу висели огромные билборды. Я там лежал, как Кобейн на знаменитой фотографии, где он в рехабе лежит на полу, накрытый одеялом, с гитарой Mustang. Мы эту фотографию воссоздали со мной в роли Курта.
Пока далеко не ушли от «Занозы» — как вы ее писали? Казалось бы, два года прошло между ней и «Суперменом», но это абсолютно другой альбом.
Да, это совершенно другая история. «Заноза» задумывалась как концептуальный альбом. От первого до последнего трека — это история внутреннего перерождения, с падениями, взлетами и так далее. По звуку я не думал, что это должно быть на что-то похоже. Но мне очень хотелось, чтобы барабаны были глубокими, атмосферы — безумными. Трек «Ангел и змея» я вообще весь сделал на одной драм-машинке.
Барабаны для «Приснится мне», вот этот бит, который лег в основу трека, я записывал у себя на базе, в подвале детской музыкальной школы. Там использовались какие-то совершенно безумные советские примочки. Периодически это был прямо экстрим, звуковой террор — и мне это очень нравилось. Я в принципе фанат нойзовой музыки, люблю периодически слушать какой-нибудь японский нойз. Мне комфортно, когда этот шквал безумия звучит постоянно. Он очень правильно тебя выворачивает.
Для «Супермена» и «Занозы» вы сняли точно больше пяти клипов суммарно — я не помню, сколько конкретно, но много. Помните, как это происходило?
Клип на «Одна она» мы сняли еще в 2001 году, когда песня синглом вышла на каком-то сборнике. Ее сразу взяли на кучу радиостанций, поэтому решили снимать клип. Снимали мы его на подмосковном водохранилище. Это была поздняя осень, и я там плавал в гидрокостюме. Сняли мы все очень быстро, буквально за один день.
Еще был Kingsize — мне захотелось снять клип, как у американских рэперов: когда они устраивают вечеринку со всеми пирогами и просто снимают это на камеру, а потом монтируют — и получается клип. Примерно так и было: я позвал своих друзей, тусовщиков всяких, музыкантов — короче, собралась очень веселая компания. Пригласили даже пару порнозвезд для съемок. Мы бухали, веселились всячески, и параллельно все это снималось несколькими операторами в разных комнатах. Это был огромный дом в Подмосковье, его только построили, но мебелью еще заставить не успели. Кстати, когда снимали фаерщика, мы там сожгли паркет.
На песни «Приснится мне» и ET клипы снял режиссер Михаил Абанин. Он это все снимал сам, в другом городе, вообще без моего участия. Это была его личная инициатива. До этого он еще снимал клип на «Бардак в моей голове» с «Супермена» и на «Ветер» — песню с альбома «Изнутри» 2010 года.
Для «Супермена» клипов было едва ли не больше.
Да, что касается клипов для «Супермена», самой долгой была работа над «Три слова». Его снимали в 1999 году, когда у меня еще не было такого количества концертов. Мы только записали эту песню, ее никуда не хотели брать. Я даже помню, что Олег относил ее на «Русское радио», и тогдашний программный директор сказал, что эта песня прозвучит на «Русском радио» только через его труп. Так получилось, что осенью того же года его с этой радиостанции уволили, и песня «Три слова» начала звучать в прайм-тайм. И к тому моменту у нас, по-моему, уже был готов клип.
Его мы снимали дней пять, наверное. Ездили по разным точкам, там много всего было: дети, солдаты какие-то, заброшенный парк развлечений. Снималось все это почему-то на черно-белую пленку. Когда мы посмотрели монтаж, все сказали: «Говно. Вообще не вставляет». А премьера клипа у нас уже вот-вот должна была состояться. И «Снегири» нашли какого-то молодого дизайнера, который с сорокаградусной температурой, он болел тогда, сидел и несколько дней этот клип разукрашивал. Он мне пририсовал летающую тарелку, которая улетает, нимб над головой и добавил туда какие-то цвета уже на компьютере. И чувак реально спас этот клип, сделал из него «конфетку».
Что касается «Последней песни», клип на нее мы снимали в Останкино в выходной день.
Режиссер Глеб Орлов пришел как-то и сказал: «У меня есть идея. Я был на съемках в Останкино и видел там электрический стул. Нам нужно два-три человека, похожих на бандитов». Мы какими-то окольными путями в выходной день, по договоренности с каким-то охранником, залезли в эту студию. Я организовал бандитов — позвал двух своих знакомых, реальных бандосов. И вместе с ними мы в кадр поставили Юру Гаврилова, моего директора. Он из них был самый маленький, но это выглядело оправданно: стоят два лба таких и вместе с ними «крестный отец».
Мы притащили с собой комбик Mesa/Boogie — его включение олицетворяло включение электрического стула. Вентилятор они там притащили какой-то, чтобы перья красиво разлетались, когда меня типа «убили». Этот клип мы сняли часа за два, может быть. В финальную версию вошел то ли второй, то ли третий дубль.
Причем все снималось без склеек: там камера начинала ехать и постепенно подъезжала все ближе к моему электрическому стулу. И вот так она просто две с половиной минуты едет, а потом в конце уже подъезжает к моему лицу. И этот видеоряд перебили нарезкой из всего остального: как меня трясет на этом стуле, как все на это смотрят, как я же играю соло.
Как я уже сказал, этот клип мы сняли очень быстро, потому что нужно было уложиться во время, чтобы нас никто не заметил. Потом мы еще убирали все эти перья, чтобы оставить комнату ровно в том состоянии, в котором она была до нашего прихода.
Остается, наверное, главный клип — «Верхом на звезде».
Это безумная история. Нам с режиссером Андреем Айрапетовым дали на этот клип денег — 2000 долларов, по-моему. Это был 1999 год, то есть нормальные деньги. Большую их часть мы, конечно, «прогуляли» с ним — это мягко говоря. И вот на оставшиеся сняли клип для «Верхом на звезде». Позвали Геру Моралеса, жену мою тогдашнюю, Руслану, — они играют персонажей, которые в клипе есть.
Снимали это все в гараже у друга Олега Нестерова, у которого был свой «Ягуар» — настоящий, английский, праворукий. Несколько человек шатали машину, чтобы создать эффект движения, а стекла предварительно заклеили «зеленкой», чтобы потом на них накладывать нарисованный космос, всякие символы — в общем, все то, что в клипе можно увидеть.
А я тогда как раз увлекся очень электронной музыкой, глубоко в нее погрузился. И для меня эта сцена в конце, когда герой приезжает на место, разрывает перед собой пространство и попадает на рейв, — это было мое такое послание миру: «Я ухожу в рейв». В принципе, не соврал — на «Занозе» я немножечко этого рейва и дал.
Альбом «Изнутри» вышел в 2010 — где вы были эти 8 лет?
Искал себя. Точнее, мне хотелось вернуться к моей юношеской непосредственности, к тому, как я раньше воспринимал мир. Стало слишком сложно находиться в собственной голове. И этот график, и мой тогдашний, скажем, образ жизни не способствовали тому, что я каким-то образом мог бы измениться. Поэтому пришлось отрезать вообще все. Я иногда давал концерты, но особо ничего не записывал.
Мы немножечко перестали находить общий язык со «Снегирями». У меня оставались контрактные обязательства, но я вообще не понимал, что мне надо делать — и надо ли вообще. Понятное дело, что я не планировал переставать заниматься музыкой, но мысли были всякие. В том числе и самые мрачные по отношению к самому себе. Мне это все очень не нравилось, поэтому я начал потихоньку выходить из этого состояния.
В 2006 году мне предложили принять участие в создании саундтрека для одного спектакля, который в итоге не сложился. Я написал очень много инструментальной музыки, какие-то вещи стали появляться. У меня была песня «Сновидения», которую мне предложили сделать заглавным треком для фильма «КостяНика. Время лета». Это было очень милое, юношеское, мелодраматическое кино. Как раз после записи саундтрека я начал потихонечку возвращаться к тому, чтобы записывать альбом.
В 2006 году я на студии записал три песни: «Ветер», «Свежая кровь» и «Полет». Записывали это все в большом зале старого советского ДК. Там на сцене поставили барабаны, обвесили все микрофонами, «дальний съем», все дела. Room там был бешеный, километровый (имеется в виду акустика помещения на записи. — Прим. ред.). И песни получались какие-то светлые, радостные. Песню «ЧелНаПер» я написал, когда мы с друзьями зашли перекусить перед презентацией альбома Дельфина на Тверской.
Как закончилась история со «Снегирями»?
В какой-то момент у меня уже набралось песен 11, наверное, или 12. И тут мне звонит Олег и говорит: «Найк, мы решили тебя отпустить. Хрен с ним, с этим контрактом. Приезжай, подпишем расторжение». Я такой: «Ну, отлично». И на следующий год выпускаю альбом, который тогда уже, по сути, лежал готовый. Я просто к тому времени «Инфекцию» возродил, мы два альбома записали, выступали на фестивалях. Наверное, в «Снегирях» решили, что со мной лучше не связываться больше.
Я тогда еще выглядел по-другому: у меня была густая борода, как у батюшки. Ко мне иногда в очередях старушки подходили, так ко мне и обращались: «Батюшка». В общем, выглядел абсолютно некоммерчески. Я очень много в эти годы тусовался в Индии, и меня там все называли «БабА» — «отец». Особенно когда я начинал басом говорить, индусы вообще, как бандерлоги, замирали — было забавно. И вот я альбом записал, эту бороду сбрил — и сразу помолодел лет на 10, как будто другой человек.
Альбом получился светлый, радостный. Хотя песня «Там, где нить оборвалась» — наверное, одна из самых депрессивных у меня. Я тогда жил в доме за городом, километрах в 30 от Москвы. Помню, ехал в город, и у меня было мрачное такое настроение. Мы поругались тогда с моей любимой, мрачно вообще поругались. Я был адски злой и прямо на скорости 200, не смотря на дорогу, писал в блокноте текст. Думал: «Похер вообще. Вылечу — так вылечу». А это еще зима была, опасно. Это был такой напряженный момент. Хотя песня родилась красивая, с классными образами.
Следующий альбом — «Везде и нигде».
Он вышел в 2014 году. Туда как раз вошли наработки из того неслучившегося спектакля. Его хотел ставить финский режиссер, фамилии которого я сейчас уже не вспомню, но зовут его Йоэл (Лехтонен. — Прим. ред.). У него до этого был очень известный спектакль «Монологи вагины». И вот он мне предложил поработать вместе, но не сложилось. Зато из этих наработок я собрал песни «Паническая атака», «Упасть пропасть» и что-то еще.
Остальные треки я написал, когда в 2009 году уехал в Калининградскую область и месяц жил там на хуторе. Там вообще никого не было вокруг: речка, лес, старые немецкие постройки, мосты, немецкая железная дорога с довоенными печатями на рельсах. Рядом с местом, где я жил, пасся шотландский пони. К нему приходил из леса друг — заяц. И вот они прямо в этой траве вместе тусовались. А я лежал на кровати, у меня было окно во всю стену, и прямо напротив него стояло дерево. Закаты там были обалденные.
Рядом с домом, километра полтора нужно пройти, есть река, а над ней деревья росли сводом, обрамляли ее. Медитативная была история. И там, на середине реки, лежал огромный камень. Я туда притаскивал одеяло, гитару, диктофон и блокнотик. Сзади меня текла река и проходила сквозь меня — в смысле буквально: я сидел на этом камне в резиновых сапогах — и из меня выходило все дерьмо. Так я написал песни «Поток», «Везде и нигде» и «Видение». Точно помню, что «Последствия любви» я написал по дороге на концерт, когда меня из этого хутора везли в Калининград.
Этот и предыдущий альбомы мы записывали не торопясь, в Видном. «Изнутри» и «Везде и нигде» я писал на той же студии, где мы когда-то с «Инфекцией» записывали «Онанизм» и «Отверстие для пупка». Понятное дело, студия уже была другой, более «нафаршированной», но над альбомом мы работали с тем же человеком — Владом Афанасовым, моим другом детства. Сейчас он записал несколько последних альбомов «Дельфина». И вот мы четыре года писали этот альбом. У меня тогда был большой тур «Изнутри» в двух частях, поэтому так долго.
В это время я уже часто появлялся на всяких радиостанциях. Песня «Радоваться» с альбома «Изнутри» несколько месяцев провела на первом месте в чарте «Радио Максимум». «Радоваться» я, кстати, тоже написал на том хуторе в Калининградской области осенью 2009 года. И там же я написал песню «Виктория» — у дочери был день рождения, а я был далеко, поэтому я вечером написал для нее эту песню, а следующим утром, под гитарку, спел для нее по телефону — такой был подарочек.
«Молекулу» я пропущу — там было не так много нового материала. А вот с «Капли крови создателя» вы явно увлеклись космической тематикой. Почему?
Это нужно рассказать немного издалека. Из-за того, что «Везде и нигде» мы записывали довольно долго, я начал терять интерес к этому альбому еще до того, как мы закончили над ним работать. И как-то это неудачно наложилось на внутреннее ощущение мое — я тогда думал о важности и вообще нужности того, что я делаю. Кульминация этого состояния была году в 2017. «Молекула» мне не помогла изменить этого — даже наоборот, я еще больше погрузился в сомнения.
В 2017 году я находился в адской депрессии. Не понимал, за что браться, что делать, чего не делать. Постоянно была какая-то дикая неуверенность. Как раз в то время мы познакомились с Феликсом Бондаревым, известным музыкантом, и начали работать над кавером на песню Егора Летова «Про дурачка» для трибьют-альбома. В какой-то момент Феликс меня спросил: «А что у тебя происходит вообще? Есть новые песни?». Я отвечаю: «Да есть, но они все говно какое-то, ничего интересного». Я тогда просто дома все записывал.
Я показал Феликсу пару вещей. Говорю: «Это все надо в студии переписать, это пока так». Он на меня смотрит и говорит: «Ты че, *****? Это круто. Ничего не надо переписывать. Оставь, как есть. Это кайф!». Я думаю: «Да ладно, я же это просто подручными средствами записал». А он продолжает: «Это звучит ****** круто».
И как-то он меня так зарядил этим «оставь, как есть», что я из этого своего состояния начал выходить. В конце 2018 года я себе снял комнату, потому что дома было неудобно играть на барабанах — приходилось все записывать отдельно, а мне хотелось сыграть живой сет от начала до конца. Я притащил туда все оборудование, которое у меня было, и начал записывать.
За 2019 и начало 2020 года я записал почти всю «Каплю крови создателя». Песню «Волны прошлого» я написал под бит из песни «Приснится мне» — наигрывал его, и тут пошло-поехало. Вообще, эти песни писались очень быстро: я иногда придумывал песню утром, а вечером трек уже был полностью готов, оставалось только свести. И тогда уже начинался коронавирус, самоизоляция и вот это все. А мне от дома до студии семь минут пешком — так что я себя вообще никак не ограничивал специально, просто сидел на студии.
Как появилось название альбома?
Очень странно. Я шел на студию, скоро уже надо было выпускать альбом. У меня уже был контракт, договор с датой выхода. А названия нет, обложки нет. Стою на перекрестке: был такой солнечный день, весна, классно. И народу никого, вокруг такой постапокалипсис — как будто ты последний человек на земле. И вдруг я слышу, что кто-то со мной разговаривает. Поворачиваю голову — стоит старичок. Ухоженный такой, с бородой, с парой пакетов в руках. Стоит и что-то мне втирает.
А я тогда писал песню о том, что Бог от нас отвернулся, потому что мы перестали его чувствовать внутри себя и начали искать снаружи. Я стал прислушиваться к тому, что говорит этот дед, а он все время повторял слово «Бог». Только он был немного шепелявый, какие-то у него были проблемы с речью. И я слышал не «Бог», а «Босх».
И я такой: «Точно, *****!». Звоню приятелю, художнику, говорю: «Нужна переработка “Сада земных наслаждений” со всеми этими персонажами, башнями и прочим. Посередине должен быть лотос с парнем и девушкой». Он мне рисует картину маслом, и она становится обложкой альбома. Отсюда, собственно, и «Капля крови создателя». Я эту песню придумал последней, сразу пришел на студию и записал ее целиком.
Нам, кстати, пришлось немного перенести релиз в итоге, потому что очень долго сохло масло на этой картине. И мне художник сказал: «Осторожно с картиной. Я солнце нарисовал белым, а белый сохнет дольше всех. Ты его, главное, не смажь». Он привозит мне эту картину — и буквально через минуту я забываю все, что он мне сказал, хватаюсь за центр картины, прямо за это солнце, и там остается отпечаток моего пальца. Он до сих пор есть на этой картине, и на обложке тоже можно его рассмотреть.
Последний альбом — «Потерянный среди звезд».
«Потерянного среди звезд» я начал записывать еще в 2020 году, когда мы сводили «Каплю крови создателя». У нас с женой была такая экспериментальная история: она мне с утра, перед выходом из дома, говорила какое-то слово, которое я должен использовать в песне — неважно, в тексте, в названии, в припеве или в куплете. И я каждое утро приходил на студию, писал песню и вечером показывал ей готовый трек. Так я написал первую часть альбома: это песни «Биоудобрение», «Адренохром», «Пророчество», «Кислород», «Совместимость» и «Равновесие» — в общем, почти весь первый акт.
Вторую часть я писал уже немного по-другому. Она получилась менее злой, более романтической. Из новых туда вошло всего три песни: «Потерянный среди звезд», «Пещерный» и «Совместимость». Песня «Не плачь» — очень старая, я ее немного переделал, дописал припев, поменял слова. И мне показалось, что в аранжировке очень классно звучала бы гитара Игоря Журавлева из группы «Альянс». Я как-то сразу услышал там этот «альянсовский» звук. Я ему послал эту песню с демками гитарных партий, он записал их у себя на студии, много добавил от себя — и кайфово получилось. С удовольствием с ним поработал.
Песню «Переход» я написал году в 2018. Барабаны и бас мы записали уже тогда, на Электрозаводе. И она у меня просто валялась в архивах с аранжировками. Я про нее вспомнил в последний момент — и она очень классно легла в этот альбом по истории. Она круто соединяет «Не плачь» и «Потерянного среди звезд». Получается такой переход от жизни к смерти. Я ее быстро доделал, вокал записал на обычный концертный микрофон, танцуя в студии.
Вообще, большая часть «Потерянного среди звезд» — это демки, которые я не стал переписывать в студии. Поэтому он получился колючим и одновременно трогательным. Мне кажется, получилось вернуться к тому, о чем я мечтал еще с окончания тура «Занозы». Вернулась моя юношеская непосредственность в написании и записи песен. Я это сам почувствовал, и это было круто. Мне кажется, я тогда испытал катарсис.
Последний вопрос: есть ли у вас какое-то главное воспоминание, впечатление или ощущение, которое вам кажется центральным? Это может быть конкретное событие или абстрактное состояние, в котором комфортнее всего быть.
Блин, сложно сказать. Я все время, знаешь, как птица Феникс, начинаю все с нуля. То есть каждый новый альбом — это новый этап в моей жизни. Понятное дело, что опыт никуда не денешь, но я стараюсь «обнуляться». Каждый раз начинать совершенно новую историю, не смотря назад. Мне очень не нравится повторяться. И поэтому я все время перескакиваю ступеньки, захожу в какие-то новые для себя двери. Наверное, это основное. Если «новизны» нет, я сразу начинаю скучать и впадаю в не очень хорошее состояние.
*Козырев Михаил Натанович признан Минюстом РФ иностранным агентом.
Беседовал Егор Спесивцев
Свежие комментарии